9 мая мы публиковали рассказ Григория Абрамовича Вейхмана, участника Великой Отечественной войны, профессора, доктора филологических наук, об освобождении Севастополя. Сегодня мы представляем вам продолжение интервью, которое записал Евгений Логинов.
Каким было для Вас начало войны?
Во время войны я вел дневник. Потом обработал его литературно. Но все факты остались. Здесь каждое слово — правда. Как сказал наш президент Д.А. Медведев: «Не надо стесняться рассказывать правду о войне, ту правду, которую мы так выстрадали». Вот начало моего дневника.
«Война! – щеки и шея секретаря курсов в красных пятнах. – Война с Германией! Они бомбили наши города. Молотов выступал по радио. А у меня муж, и сыну — двадцать». Как-то не сразу до сознания доходит смысл ее слов. На днях сданы экзамены за девятый класс, вчера до умопомрачения гоняли с ребятами в футбол, только что сдан последний экзамена курсах немецкого языка, дома лежат путевки в Гудауты и вдруг — война! 22 июня – воскресенье, все закрыто. Завтра в школу, в комитет комсомола. Там решим, что делать.
23 июня в военкомате нам отказали: молоды еще. А вот комсомольских поручений хватает. Оборудуем бомбоубежище на Пушкинской улице. Книги из магазина в проезде Художественного театра переносим в подвал. Оповещаем родителей о предстоящей эвакуации маленьких детей из Москвы: «Немцы могут попытаться бомбить Москву. Поэтому решено маленьких детей эвакуировать на восток. Если вы согласны, приготовьте вашему ребенку вещи вот по этому списку и завтра приведите его по этому адресу». Ночью дежурим в райкоме партии в качестве курьеров. Есть опасение, что враг подслушивает телефонные разговоры. Поэтому райком осуществляет всю связь через курьеров. Сидим в приемной у первого секретаря. Время от времени раздается звонок. Дежурная секретарша исчезает за дверью кабинета, возвращается с запиской, и один из нас стремглав бежит по указанному адресу.
Меня вызывает завуч школы: «Поедешь вожатым с младшими школьниками в Казань?» – «В тыл? Ни за что!»
28 июня нас собирает в школе представитель райкома. «Завтра к 12 часам всем быть в школе. Иметь собой пальто, вещевой мешок, ложку, кружку, туалетные принадлежности и еду на 4 дня. И чтобы обувь была крепкой».
29 июня из школы идем по улицам. Поем песню из кинофильма «Если завтра война»:
Полетит самолет, застрочит пулемет,
Загрохочут железные танки,
И пехота пойдет, и линкоры пойдут,
И помчатся лихие тачанки.
При виде военных и даже милиционеров кричим: «Ура!». По тротуарам через весь город нас провожают родные. Но в их сторону стараемся не глядеть.
В целом мире нигде нету силы такой,
Чтобы нашу страну сокрушила.
С нами Сталин родной, и железной рукой
Нас к победе ведет Ворошилов.
Подходим к путям Рижской железной дороги. Родные остаются за забором. Поезд трогается без гудка. Темнеет, но из-за светомаскировки света не зажигают. Звонкий мальчишеский голос запевает:
Это было под солнцем тропическим
На Сандвичевых островах,
И про случай про этот трагический
Не сказать в человечьих словах.
И дальше восхитительно непонятные слова:
Тюрлюрлю, тюрлюрлю, а фиам,
Ули-фули, сальва, уаам,
Эки-веки, салватики, дротики,
Ули-фули, сальва, уаам.
Сижу у окна. Руки на столике. Голова падает на руки. Застрочит пулемет…сальватики, дротики… Веки тут же слипаются.
Просыпаюсь от толчка. Утро. Ржев. Поезд поворачивает на юг. Сычевка. Ребята из циркового училища устраивают представление — акробатика и жонглирование. Какие они молодцы!
Вечереет. Вязьма. Одна за одной подходят полуторки. Залезаем. Едем в сторону леса, за которым недавно скрылось солнце. Вот бы здорово, если бы из-за леса сейчас вылетел немецкий самолет!
Съезжаем с автострады Москва – Минск и останавливаемся уже в полной темноте. Узнаем: деревня Ильино, ближайший город Дорогобуж. В избах уже полно. Ложимся спать за околицей, в пальто, под голову рюкзак.
Четыре часа утра. Давно рассвело. Ребята надули мяч и уже гоняют его. Бросаюсь к ним. Разминка очень кстати, потому что мы лязгаем зубами от холода и сырости. От усталости не заметили, что легли спать на краю болота.
Разбивка на роты. Нашей роте выделили сарай. Мы натаскали соломы. Будем спать с рюкзаками вместо подушек и пальто вместо одеял. Раздали лопаты и объявили норму: 9 кубических метров за 12-часовую смену. Работать неделю днем, неделю ночью. Будем рыть противотанковый ров, который должен тянуться на несколько сот километров и прикрыть дальние подступы к Москве.
Днем работать труднее из-за жары. Все время хочется пить. Ребят, кто послабее, посылаем подносить воду, а их норму выработки делим между собой.
Еду, которую взяли с собой, давно съели. Проходит еще несколько дней, а нам ничего не дают. Похоже, что про нас просто забыли. Наконец, принесли ведро творогу… на роту. Всем досталось по столовой ложке. Раза три раздавали по полстакана пшенной крупы. Научились варить кашу на костре. Но мы не унываем. Понимаем, что время трудное, и в первую очередь надо думать об армии.
А дела на фронте плохие. Вечером 6 июля нам прочитали речь Сталина о тяжелой обстановке и задачах армии и народа. На следующий день у колодца остановилась залить воду «эмка», в которой ехал на фронт генерал-полковник Воронов. Обступили его «Как Минск?» – «Минск у противника.» – «А Смоленск?» – «Немцы рвутся к Смоленску». Это уже совсем рядом. А в сводках Совинформбюро об этом ни слова.
Время от времени в пешем строю на запад уходят усталые запыленные войска… И пехота пойдет… Полетит самолет… А господство в воздухе у фашистов. Их разведчики все время висят над головой. Наших самолетов что-то не видно.
10 июля ночью фашистская армия бомбила мост через Днепр в нескольких сотнях метров от нас. Мост цел. У нас тоже нет потерь, если не считать одного Мишки. Он спрыгнул в ров и в темноте сломал руку.
Наш противотанковый ров готов. 15 июля нас построили и отвели на несколько километров к востоку делать второй оборонительный рубеж. Жители деревни, куда мы пришли, были эвакуированы так спешно, что на огородах остались овощи, а в сарае кто-то забыл курицу. Мы уже предвкушали, как с комфортом устроимся в избах. Но была дана команда строиться, и нас повели к Вязьме. Оказывается, фашисты высадили в Ярцеве, совсем близко от нас, парашютный десант, чтобы окружить Смоленск. Их передовые подразделения вот-вот могут появиться у нашей деревни. Шли всю ночь. Пятьдесят минут идем, десять минут привал.
Когда рассвело, у деревни Черная, километрах в 15 от Вязьмы, фашистская авиация заметила нашу колонну на шоссе. «Юнкерсы» набросились на нас, как стая голодных волков. Пикировали с воем сирен, чтобы страшнее было. Посыпались бомбы. Звук сначала пронзительно высокий, потом ниже, ниже и — взрыв. При первом заходе самолетов раздалась команда: «С дороги! В лес! Ложись!». Многие и без команд сообразили, что делать. Но некоторые замешкались и поплатились за это жизнью.
Бомбы кончились, но фашисты решили во что бы то ни стало нас добить. Перешли на пулеметный обстрел с бреющего полета. Лежу под кустом. Верхушку куста срезает пулеметная очередь. Гады! Фашисты чертовы! Сверху же видно…кто в чем…не войска… винтовку… выстрелить в ответ…а это уже расстрел… расстрел… еще заход… очередь уже в полуметре над головой… меня засыпает листьями, ветками… следующая очередь — моя… зарыться в землю… полетит самолет, застрочит пулемет… Но что это? Тишина. Улетели. Видно, кончились патроны.
Руководитель колонны отдает распоряжение: группа 5-7 человек самостоятельно возвращается в Москву. В этом был известный резон: большая колонна слишком уязвима, а за мелкими группами фашистские стервятники гоняться не будут. Тем не менее, за это распоряжение он в Москве попал под трибунал: самоустранение от руководства, бросил людей на произвол судьбы.
В Вязьме комендантский патруль проверил у нас документы. Теперь мы все выглядели старше своих лет, нас приняли за дезертиров или за уклоняющихся от призыва в армию. Узнав, кто мы, военный комендант распорядился выдать нам буханку черного хлеба и селедку. В привокзальном скверике к нам подсели два техника-лейтенанта и две студентки. Все оказались из Москвы. У лейтенантов был хлеб и рыбные консервы, а у студенток — платок, послуживший скатертью. Было не просто вкусно. Было как-то особенно тепло и душевно. Подумалось: вот поедим, встанем, попрощаемся, разойдемся в разные стороны и, скорее всего, больше никогда не увидимся. Никто не знает, что нас ждет впереди. Но сейчас, пока мы вместе, хочется забыть о войне и представить себе, что мы просто выехали за город на пикник. По-моему, все почувствовали то же самое. Не могли не почувствовать.
Поездов на Москву не было. Решили возвращаться на автостраду и голосовать попутную машину. Однако все машины с урчанием проносились мимо. Попросили пограничника, охранявшего мост, остановить для нас грузовик. Проверил у нас документы. «Часы есть?» Часы были только у меня. Взял. Отправил попутку. «Откуда?» – «По приказанию майора этих людей доставьте в Москву».
Утром в Кунцеве нас ссадила с машины милиция. Проверили документы, обыскали. Под конвоем доставили на эвакопункт у Киевского вокзала. Из райкома комсомола приехал молодой инструктор и стал нас спрашивать по одному, у кого какие претензии. Мы как будто ездили на курорт. В мирное время. И весь он какой-то довоенный: безукоризненный пробор, белая рубашка с галстуком, чистенький, хорошо отутюженный серый костюм, начищенные штиблеты, авторучка с золотым пером и записная книжка, куда он аккуратно записывал наши ответы. И вообще, хорош фруктик: призывного возраста, а не в армии. Пока мы там дело делали, устроился тут в тылу о нас отчеты писать. Дошла очередь до меня: «Лично у меня никаких претензий нет». Он встрепенулся: «Так значит, вы готовы снова поехать туда, откуда вернулись?» – «Только вместе с Вами». Хорош бы ты был в своем галстучке под кустом у деревни Черная.
Наконец, нас распустили по домам. Было 17 июля. Мы шли по Москве, и наш город казался нам знакомым и незнакомым. Аэростаты воздушного заграждения. Мало мужчин в гражданском. Строгие, озабоченные лица. Да и мы теперь смотрели на Москву другими повзрослевшими глазами. Детство осталось далеко-далеко. Там, за двадцать вторым июня. А шел всего двадцать шестой день войны.
Вы сказали, что перед войной окончили курсы немецкого языка. Пригодилось ли Вам в дальнейшем знание немецкого языка?
Оно определило мою дальнейшую судьбу. В военкомате врачи сказали: «С такой комплекцией только пушки таскать. В артиллерию его!». Но все вышло иначе. В призывной комиссии была женщина лейтенант, преподаватель курсов военных переводчиков. Спросила: «Какой язык ты учил в школе?». – «Немецкий». Вопрос по-немецки. Ответ. Вопрос-ответ. «Где, помимо школы, ты учил немецкий?» – «Окончил курсы при московском ин. язе.» – «Тогда понятно. А теперь поедешь на курсы военных переводчиков».
Что Вам особенно запомнилось на курсах?
Я бы сказал, не «что», а «кто». Потапов. Он нам сразу понравился. Появился он в расположении роты ранним июльским утром. «Рота, смирно!» Старший лейтенант Веклич подбежал. Подобострастно вытянулся: «Товарищ полковник! Рота…» – «Вольно,» – Потапов махнул правой, не раненой, рукой. Подошел к группе курсантов, ткнул пальцем в висевшую, как плеть, левую руку: «Не работает, понимаешь. Вот и списали из действующей армии. Теперь к вам, начальником курсов военных переводчиков». Обступили, расспрашиваем о фронте, о ранении. Закатал рукав серой танкистской гимнастерки. Показывает шрам.
Еще больше поднялся авторитет Потапова, когда он снял ротного старшину Архипова, и поделом. Мелкий неумный человечишка, дорвавшийся до власти. Изредка привозили пиво. Тотчас же выстраивалась длинная очередь. Архипов, пользуясь тем, что он старшина и что пивом торгует его дружок, входил в ларек. Окно тут же закрывалось, и очередь ждала минут двадцать, пока Архипов со своим дружком не насладится холодным пивком. Потом дверь приоткрывалась. Показывался острый носик, а за ним и ухмыляющаяся красная физиономия Архипова.
К нам прибыла для подготовки группа девушек. Обращаясь к строю, Архипов, как всегда, гаркнул: «Товарищи бойцы! – а, заметив девушек, добавил, – И бойцицы!»
Как-то Архипов по обыкновению скомандовал: «Надевайся, набувайся, выходи строиться». Повел роту на завтрак. «За-пе-вай!» А кому охота петь на голодный желудок? Молчим. «Земнухов, за-пе-вай!»
«Нерушимой грозной силой
Мы фашистов разобьем
И фашистам на могилу…»
Тут нам надо было подхватить дружно: «Кол осиновый забьем!». Но молчим. Архипов краснеет еще больше. «Рота, бегом марш!» Бежим. «Шагом марш!» Идем. «За-пе-вай!» Молчим. «Пока не споем, на завтрак не пойдем!» Молчим. А время завтрака истекает. Ведет роту в столовую. Смотрим зверем. А злобу сорвать не на ком. Спасибо Потапову: разобрался, избавил нас от Архипова.
А после случая с Колей Луценко Потапов вообще стал для нас вторым отцом. Коля подался в самоволку. Встречался с девушкой. На вечерней поверке кто-то из ребят крикнул вместо него: «Я!», но старший лейтенант Веклич почувствовал, что голос не Колин. Скомандовал: «Курсант Луценко, выйти из строя!». Никто не вышел.
На комсомольское собрание пришел Потапов. Веклич грозился наказать Луценко «на всю железку», то есть в полную меру своих дисциплинарных прав. «Таким, как Луценко, не место в комсомоле!». Слово взял Потапов: «Расскажи, как было дело». Коля рассказал. Видно было: парень говорит правду, крепко переживает. Вдруг Потапов спрашивает: «Кто твой отец?» – «Шахтер». Луценко произнес это слово тихо, но с таким достоинством, что все залюбовались. Правильный мужик. Любит отца, гордится им и его шахтерской профессией. «А дед?» – «Шахтер», – еле слышно выдохнул Коля. Глаза Потапова потеплели. «Ну что же, товарищи, предлагаю ограничиться обсуждением. Уверен, это больше не повторится. Ни с Луценко, ни с кем другим». И все подумали то же, что подумал и не сказал Потапов: хороший парень. Ну, погулял с девушкой. С кем не бывало? Дело молодое. Но на фронте, когда дело дойдет до главного, этот не дрогнет, не побежит. Не предаст. Шахтерский корень не позволит.
И еще, конечно, не могу забыть свою «ледяную капсуль».
Конец марта 1943 года. Группа курсантов отправляется на фронт. Надо перейти Волгу. Лед еще стоит, но поверх его местами уже проступает вода. Все ушли вперед, а я еще на берегу. Все прощаюсь с любимой девушкой. Наконец, спускаюсь к реке. Ребят уже не видно. Две дороги. Выбираю, как мне кажется, более короткую. Метрах в пятидесяти от берега замечаю, что надледная вода все глубже. Вдруг под ногой затрещало. Повернуть назад? Поздно! Лед проваливается, и я с головой оказываюсь в воде. Выныриваю. Хватаюсь за кромку льда, но она ломается. А шинель, шапка, сапоги — все обмундирование намокло и тянет вниз. Но странное дело — почему-то думаю не об этом, а об Ире. Как она там? Все стоит на берегу, или уже ушла? Выныриваю: стоит. И тут у меня вроде сил прибавилось. Барабаню ногами, как при кроле. А руки кладу на лед. Чувствую, потихоньку начинаю на лед выдвигаться. Когда на льду оказываются локти, начинаю помогать себе локтями. Опираюсь о лед одним коленом. Теперь можно ползти по-пластунски. Ползу долго, не верю предательскому льду. И только у самого берега решаюсь встать. Машу Ире. И бегом по второй дороге. Вскоре догоняю группу. Шинель обледенела, аж стучит на бегу. Впереди, на том берегу, деревня. Вбегаю в избу, над которой курится дымок: «Хозяин, я провалился в Волге под лед!» – «Скидавай все!». Остаюсь, в чем мать родила. Обмундирование летит на печь. Изба сразу наполняется паром. С печи мне бросают горячий тулуп и валенки. В рот вливают стакан самогона. Противно, но надо. Через двадцать минут переодеваюсь в свое обмундирование, уже сухое и теплое. «Спасибо вам большое» – «А чего нас благодарить-то? – говорит хозяйка. – Ведь ты ж на фронт идешь. А у нас там сынок единственный, Ванечка. Может, и его кто приголубит, как мы тебя. Иди, ступай с богом, родимый». И перекрестила. Бегом догоняю группу. И не то, чтобы простудиться, даже не чихнул ни разу.
В чем состояла Ваша работа в качестве военного переводчика на фронте?
Некоторые считают, что военный переводчик – это посредник при допросе военнопленных и изучении трофейных документов. Это не так. Хорошо подготовленный военный переводчик допросы проводит самостоятельно, сам оценивает важность документов и решает, какие из них он должен перевести. Помимо этого, выполняет и другие обязанности. Иными словами, военный переводчик — это офицер разведки со знанием языка противника.
Когда я прибыл в разведотдел дивизии, фронт стоял, и работы с немецким языком почти не было. Пришлось дежурить по штабу и выполнять другие обязанности по разведотделу, в частности, информатора: обобщать разведданные полков нашей дивизии и передавать сводку в разведотдел корпуса.
Но однажды меня вызвали в политотдел дивизии.
«Товарищ майор! Младший лейтенант Вейхман по вашему приказанию прибыл». Начальник политотдела дивизии майор Иванников, не по летам грузный мужчина, встал и пожал мне руку: «Вот, познакомьтесь. Капитан Сидорчук из политуправления фронта». Сидевший в блиндаже высокий худой сутуловатый капитан привстал и тоже поздоровался за руку. «А с младшим лейтенантом Мегрелешвили Вы знакомы». С сидевшим в углу кареглазым кутаисцем Ладо Мегрелешвили мы познакомились еще на курсах военных переводчиков. «Если хочешь, называй меня Володей», – сказал он, когда мы вместе были в наряде. «Зачем? Ладо – очень хорошее имя. Его носил славный сын грузинского народа революционер Кецховели. Я буду называть тебя Ладо». И так мы стали друзьями. Теперь Ладо был переводчиком в штабе одного из полков нашей дивизии.
«Так вот, товарищи, – продолжал майор Иванников, – задание, которое необходимо выполнить, не входит в круг ваших прямых служебных обязанностей как разведчиков. Просто у политотдела сейчас нет своего переводчика. Но вы оба комсомольцы, и считайте эта задание комсомольским поручением. Кстати, Вейхман, у Вас есть постоянное комсомольское поручение?» – «Есть, товарищ майор. Редактор «Боевого листка». – «А у Вас, Мегрелишвили?» – «Пока нет. Я ведь только пять дней, как прибыл на фронт». – «Ну что ж. Считайте сегодняшнее поручение разовым. Прошу Вас, капитан». Сидорчук достал из планшета листок бумаги: «Текст этого обращения надо завтра утром прочитать через рупор немцам. Читать будете по абзацам по очереди. Затемно займете позицию на нейтральной полосе. Сегодня поупражняйтесь в чтении, чтобы завтра читать гладко. Вопросы есть?» – «Есть. Товарищ капитан, а зачем нам читать вдвоем? Тут и одному управиться можно. Скажем, завтра я, а в другой раз Мегрелишвили». – «Вдвоем не так однообразно. Смена голосов привлекает внимание. И потом, случись что-нибудь с одним, второй дочитает до конца». – «А если бы мы с Ладо еще не прибыли в дивизию, кто бы читал обращение?» – «Вы, наверное, уже заметили, что в обращении помимо немецкого текста есть еще транскрипция немецкого текста русскими буквами. Если нет владеющих немецким языком, обычно подбираем солдат или сержантов со средним образованием и поручаем им читать транскрибированный текст. Еще вопросы? Если нет, то идите, потренируйтесь. Потом возьмете в политотделе рупоры. Каски вам дадут в батальоне, перед позицией которого вы будете выполнять задание».
Вечером с командиром батальона майором Касаткиным выбираем позицию. «Нам бы вон в тот кустарник забраться, товарищ майор», – говорю. Майор смеется: «Сначала его надо еще отбить у немцев. Он же за их передним краем». Наконец, соглашаемся на воронке от снаряда. Забираемся туда примерно за час до рассвета.
Когда совсем рассветает, кричу в рупор: «Дойче зольдатен!» – и дальше поочередно с Ладо о том, что если они хотят остаться в живых, пусть сдаются в плен. После наших первых слов наступает затишье. Наши не стреляют, потому что получили приказ. А немцы – потому что внимательно слушают. Мы с Ладо очень стараемся. Однако стоило Ладо произнести последнюю фразу, как с немецкой стороны начался такой шквал огня, какого нам еще не доводилось слышать.
Но как вернуться? Неужели придется отсиживаться в этой воронке до темноты? От настильного огня автоматов и пулеметов она еще спасает, но от мин нет. А мины шлепаются все ближе. Дожидаемся, когда огонь немного стихает. Ползем. Еще немного, переползти вон через тот бугор, и порядок. Но именно бугор и оказывается камнем преткновения. На его переднем скате мы как на ладони. Пока лежим неподвижно, ничего. Видимо, считают убитыми и берегут патроны. Но стоит пошевелиться, как вокруг взлетают фонтанчики пыли. «Ладо, давай одним броском. Я скажу “три-четыре” и вперед». Ладо не отвечает. «Ладо!.. Володя!.. Вовка!!!» Не поднимая головы, скашиваю глаза: у него на гимнастерке сзади около воротника расплывается темно-красное пятно. Видимо, пуля пробила шею. Значит.… Значит.…Еще пару минут лежу, вскакиваю и через считанные секунды оказываюсь на обратном скате бугра.
Когда стемнело, мы подползли к Ладо, взяли его документы и похоронили тут же, на бугре. Я забил в землю колышек с надписью: «Мл. л-т Мегрелишвили Л.Д. 1924-1943». Совсем небольшой колышек: может быть, уцелеет под огнем.
Если бы это обращение пришлось читать несколькими месяцами позже, Ладо был бы жив: обращения рупористов упразднили, стали читать по радио из расположения своих войск, а динамики установили на переднем крае.
Ну и как? Подействовало ваше обращение?
Да, следующей ночью в разведотдел доставили перебежчика. Он показал, что на нашем участке противник производит смену частей. Надо было срочно проверить, или, как у нас в разведке говорят, «перекрыть» его показания. Майор Шилов приказал старшине Навальному из разведроты взять контрольного пленного или, проще говоря, «языка». Навальный до войны был трактористом на Кубани и занимался штангой. Выше среднего роста, силы и ловкости необыкновенной. Умеет неслышно отгибать проволоку, обращаться с минами, бесшумно подползти. В группу захвата, кроме Навального, вошли сержант Редькин и рядовой Катин. Четвертым я упросил майора разрешить идти мне.
Смеюсь: «С твоей фамилией, Навальный, только “языков” брать. Навалишься, и готово дело». – «Да и Вы, товарищ младший лейтенант, не из слабаков. Грудь моряка, спина грузчика – это в нашем деле сгодится». Посерьезнев, добавляет: «У нас тут условия неплохие. Посуху поползем. А вот у соседа справа, в 9-ой армии, войска действуют в кубанских плавнях, по пояс в воде. У многих от той воды чирьяки. Ну как они там “языков” берут? С лодки, что ли. На удочку ловят?»
Инструктируя меня вечером перед поиском, Навальный перешел со мной на «ты»: «Запомни, младшой (прим. ред. «Младшой» — младший лейтенант. Другие примеры фронтового сленга: «старшой» — старший лейтенант, «передок» — передний край обороны, передовая; «нейтралка» — нейтральная полоса), языка лучше всего обойти и навалиться на него сзади. Главное, чтоб тихо. Спугнешь — и все пропало. Чтоб ступать неслышно, мы ступни сапог обмотаем тряпками. Пойдешь между мной и Катиным. Замыкающим пойдет Редькин. Проход в минном поле я еще днем пометил. Ножницы и тряпку для кляпа беру я. Все берем веревку, по автомату, ножи и по две гранаты. На всякий случай. Документы, письма, фотокарточки и награды (у кого есть) оставляем дома». «И противогазы» – добавляю я. «Это само собой, – соглашается Навальный. – Пока, слава богу, они нам не понадобились». – «Нет, почему же. Я свой кладу вместо подушки под голову». – «Хорошо б и дальше так. Вопросы есть?» – «Насчет оружия на всякий случай. А тебе часто приходилось вступать в бой?» – «Только когда без боя не обойтись». – «Ты, Навальный, поди, все способы захвата “языков” испробовал?» – «Та не-е. Я еще фрица на порося не ловил». – «Это как же, на порося?» –«А вот люди говорят, в одном разведывательном подразделении завели порося. И дрессировали его. Выносят его, бывало, метров на сто перед передовой траншеей, а потом за заднюю ногу веревкой тянут обратно в траншею. А там его вкусно кормят. Он и привык домой сам прибегать. Раз поднесли его к немецким окопам и оставили. Двое немецких солдат увидели его и давай за ним гоняться. Ну кто же откажется от молодой свининки! А поросенок прямехонько к своей траншее. Фашисты увлеклись и не заметили, как попали в засаду». – «А может, брешут?» – «Не, то я слыхал от надежного хлопца. Он брехать не станет».
Когда мы перелезли через бруствер передовой траншеи на левом фланге дивизии, уже совсем. Да еще небо заволокли тучи. Только время от времени вспыхивали фашистские осветительные ракеты. Ползли мы по нейтралке, как мне показалось, целую вечность. Наконец, слышим, впереди кто-то кашлянул. Мы замерли, потом осторожно медленно поползли опять. Вдруг Навальный вскочил, прыгнул вперед, как кошка, и всеми своими девяносто килограммами действительно навалился на кого-то. Редькин и Катин неизвестно как тоже очутились там. Когда я подскочил к ним, во рту у «языка» уже был кляп, а руки связаны за спиной. Видимо, Навальный здорово примял его, так что на ногах он не держался. «Потащили», — шепчет Навальный. Тащим, а «язык» мало-помалу пришел в себя да как замычит. Что делать? Ведь фрицы могут услышать. Шепчу по-немецки (правильно сделали, что взяли меня с собой!): «Halts Maul! (Заткнись) — Опять мычит. — Halts Maul! Sonst haue ich fir eins, dass dir die Zaehne von Doppelreihen aus dem Arschloch marschieren! (Перевод: «Заткнись! А то двину разок так, что у тебя зубы пройдут в колонну по два через зад!»)» Мычание. Прикладом ППШ (прим. ред. пистолет-пулемет системы Шпагина (автомат с круглым диском)) двинул его в зубы. Замолк. Перевалили его в свой окоп, подсветили фонариком и за головы схватились. Так опростоволоситься!! «Язык»-то свой оказался. Сидел боец из соседней дивизии в «секрете» (прим. ред. передовой наблюдательный пункт) на нейтралке, а мы его в темноте за фрица приняли. Такого конфуза с Навальным еще не было.
Правда, следующей ночью нам удалось искупить свою вину. Притащили-таки настоящего немецкого офицера. К взятию «языка» я опять имел лишь косвенное отношение. Проволоку резал Навальный, он же первым спрыгнул в фашистский окоп, подмял под себя часового. Тот не успел ни выстрелить из своего «шмайссера», ни крикнуть. Опять «куча-мала». Кляп. Связаны руки. Мне, как и в прошлый раз, пришлось «работать на подхвате». Зато когда мы вернулись, я сразу же вытащил из нагрудного кармана ефрейтора его Soldbuch (прим. ред. солдатская книжка), где черным по белому был написан номер новой немецкой дивизии. Показания перебежчика подтвердились. Но жгучий стыд все равно остался. И чувство вины перед Ефремовым, моим первым «языком». Его отправили в госпиталь делать протез вместо выбитых мной передних зубов.
У Вас были на фронте друзья помимо Ладо Мегрелишвили?
Да, немало. С одним из них, переводчиком румынского языка Апостоловым, я познакомился на Таманском полуострове.
Освобождение Тамани в начале октября 1943 года отмечал весь Северо-Кавказский фронт. Апостолов пригласил меня в свою часть.
Для праздничного вечера нашел большой сарай. Сколотили длинные столы, скамейки и соорудили помост для художественной самодеятельности. Причем ужин и концерт должны были проходить одновременно. Ну, прямо как в ресторане. Когда все было готово, стали искать желающих выступить. Согласился один Апостолов. Чтобы поддержать его, я сказал, что тоже кое-что прочту.
Когда Апостолов вышел на помост, в зале еще не улеглось возбуждение после вручения правительственных наград. Апостолов сказал, что прочтет стихотворение Константина Симонова. После первых же слов: «Если дорог тебе твой дом…», шум мгновенно стих. Симоновские строчки о зверствах фашистских захватчиков падали в тишину. А когда он кончил, началось нечто невообразимое. Многие солдаты повскакивали с мест. Шквал аплодисментов, возгласы одобрения и крики ненависти к фашистским захватчикам – все слилось воедино.
Дождавшись конца оваций, я взобрался на помост и сказал: «К шести часам вечера, сытый и выбритый, гроссмейстер вошел в кассу клуба “Картонажник”». Ну словом, про сеанс одновременной игры в Васюках из «Двенадцати стульев» И. Ильфа и Е.Петрова. Произнес я несколько фраз и вдруг, к ужасу своему, вижу, что меня никто, ну, абсолютно никто, не слушает. Все пьют, едят, громко разговаривают, а в дальнем углу кто-то затягивает песню. И я подумал, ведь если я сейчас замолчу и уйду со сцены, никто этого даже не заметит. Так оно и вышло.
Я долго потом думал о причинах успеха Апостолова и моей неудачи. Конечно, утешал я себя, он учел актуальность темы и выступил еще до первого тоста. Но была еще одна, главная, причина. После войны я стал преподавателем английского языка, а Апостолов – народным артистом молдавской ССР.
Продолжение следует…