Мы продолжаем публикацию воспоминаний изветсного востоковеда, участника Великой Отечественной войны, переводчика с персидского языка Георгия Петровича Ежова. Сегодня предлагаем познакомиться с рассказом очевидца о событиях 1951-1955 годов в Иране, куда Георгий Петрович был направлен на работу после окончания института востоведения в Москве. Всю жизнь Георгий Петрович посвятил изучению Афганистана и Ирана. Написал более ста работ в области изучения народного хозяйств этих стран. Г.П. Ежов с 1981 года стал ведущим преподавателем экономических дисциплин персоговорящих стран в институте стран Азии и Африки МГУ им. Ломоносова. В 2021 Георгий Петрович отметил свое 96-летие.С этим событием его от имени Союза ветеранов ВИИЯ поздравил председатель.
Наверное, это естественный процесс, когда с возрастом начинаешь вспоминать прошедшие годы и события, которые не потускнели со временем и остаются яркими пятнами на фоне прошедшего времени.
После демобилизации и окончания 6-го («переводческого») курса Московского института востоковедения, я довольно неожиданно для себя оказался не только на государевой службе, но и в Иране. Дело в том, что с выездом за рубеж в те годы было очень сложно, а в Иран – еще сложнее, поскольку отношения между нашими странами по ряду причин были напряженными, и иранцы весьма неохотно давали въездные визы. Мне же, еще во время учебы наш легендарный преподаватель Иосиф Иосифович Палюкайтис предложил поступить к нему в аспирантуру по специальности «экономика Ирана», с чем я весьма охотно согласился. Учиться мне нравилось, я много времени проводил в библиотеках, читая все, что можно было достать по своей будущей специальности на русском, немецком и английском языках, которые я, стараниями моих родителей, знал практически еще с детских лет. В Ленинскую библиотеку в то время можно было записаться уже после второго курса, мне нравилось сидеть по вечерам в за длинными столами во весь громадный зал «Пашкова дома», книги можно было заказывать накануне по телефону, так что времени на поиски и ожидания практически не тратилось..
Наш преподаватель географии и экономики И.И.Палюкайтис был родом из бедной литовской семьи (по его рассказам, у них дома спички раскалывали на две части из экономии), но он очень хорошо учился и был послан за казенный счет сперва в гимназию, которую он окончил с золотой медалью, а затем в Лазареский институт, носивший тогда название «Институт живых и мертвых восточных языков для бедных армянских детей», который он закончил в 1913 г. После этого он работал несколько лет в Иране и хорошо его знал.
Кстати, несколько слов о Лазаревском институте. Этот институт был создан на средства братьев Лазаревых, которые пожертвовали в начале ХIХ века 300 тыс. рублей и построили дом в Армянском переулке, существующий и сейчас, в котором жили и учились первые студенты. Постепенно этот институт разрастался и в конце концов превратился в элитное учебное заведение, выпускавшее переводчиков и страноведов высокого класса – «драгоманов», как их тогда официально называли. Институт обладал собственной типографией с наборами различных восточных шрифтов, сам выпускал учебники и прочую литературу. После революции его закрыли, но М.Горький написал Ленину письмо, осуждавшее такие действия, и институт был снова открыт. Первым ректором вновь созданного Института востоковедения им. Н.Н.Нариманова при ЦИК СССР стал М. П. Павлович (М. Л. Вельтман) – один из основателей советской школы востоковедения, создатель новой Академии Генерального штаба и Ленинградского института живых восточных языков, председатель Российско-восточной торговой палаты.
За время советской власти институт сменил несколько названий (все, имени кого его называли, оказывались потом «врагами народа»), пока не превратился просто в Московский институт востоковедения, в котором преподавали лучшие специалисты того времени (академики Гордлевский, Конрад, Крачковский, Алексеев, членкор Бертельс, такие профессора, как Брегель, Беляев, Баранов, Оде-Васильева, Кунисский и многие другие, вечная им память). Кроме министерства высшего образования наш институт курировал еще МИД, поэтому у нас была вполне приличная стипендия, и мы получали добавочную карточку, что в те времена было большим подспорьем, особенно для студентов, живших в общежитии в Алексеевке.
Правда, в 1954 г. институт снова закрыли, и теперь уже навсегда. В живых не оказалось ни Горького, ни Ленина, а чиновникам было наплевать на подготовку кадров. Через пару лет министерство спохватилось и стало расширять подготовку востоковедов в МГУ, откуда, в конце концов, и отпочковался Институт стран Азии и Африки, расположенный в центре Москвы на Моховой в старом здании Московского университета. А по линии МИД’а был создан Московский институт международных отношений (ныне также получивший статус университета).
Одновременно с аспирантурой мне предложили поехать по линии Госбанка СССР в Иран для работы переводчиком в Русско-Иранском банке в Тегеране, однако предупредили, что вопрос с визой решается тяжело и что возможно ждать надо будет долго. Я дал согласие на оформление в Иран, заполнил две громадные анкеты, где кроме всего прочего нужно было указать девичьи фамилии обеих бабушек, перечислить всех не только родных, но и двоюродных сестер и братьев (а если учесть, что в семье отца было 12 детей, а в семье моей матери 6, то понятно, сколько времени потребовалось на выяснение всех подробностей типа «если умер, то на каком кладбище похоронен»), и стал готовиться к поступлению в аспирантуру.
Отношения между нашими странами в те годы были натянутыми, и МИД Ирана иногда месяцами не выдавал въездные визы даже дипломатам.
Вообще, выезд за границу в то время был довольно редким явлением, если не считать дипломатов, внешнеторговых работников и приравненных к ним специалистов. Большинство выпускников нашего института были вынуждены сами искать себе работу, многие начали преподавать западные языки в школах, некоторым пришлось сменить специальность или даже пойти на то, чтобы поступить на заочное образование по другой специальности. Так что мне в этом смысле весьма крупно повезло, и судьба оказалась ко мне благосклонна, что, кстати, она продолжала делать и впоследствии, в течение моей довольно продолжительной жизни.
Уже в конце сентября мне сообщили, что я могу собираться в первую в моей жизни командировку. Это сообщение я получил как раз накануне сдачи приемного экзамена в аспирантуру. Несколько растерявшись, и не зная, чему же отдать предпочтение, я обратился за советом к нашему декану – Александру Михайловичу Касаеву. Выслушав меня, он, не думая долго, сказал: «плюнь на аспирантуру и езжай, а то ничего знать не будешь». Потом добавил «а перед Палюкайтисом извинись и скажи, что поступишь в аспирантуру, когда вернешься».
Профессор и доктор наук, который учился до войны в нашем институте на турецком отделении, был послан после четвертого курса на строительство Большого Ферганского канала в качество пропагандиста-агитатора и попал в таджикскую бригаду, где быстро (по его словам) выучил таджикский, чтобы можно было читать рабочим газеты, Касаев знал, что говорил. Закончив пятый курс, он сдал государственные экзамены, как по турецкому, так и по персидскому языку, и поехал в Тегеран переводчиком в Посольство. За время службы в Иране он выучил несколько диалектов и, по словам иранских филологов, с которыми мне впоследствии приходилось не раз разговаривать, его устная речь не отличалась от речи иранской интеллигенции. Не верить этому человеку у меня не было оснований, я извинился перед Палюкайтисом, и стал готовиться к отъезду, работая стажером в Госбанке, где знакомился с основами банкового дела и незнакомой мне терминологией. Практикой моей занимался довольно пожилой человек по фамилии Воробьёв, который работал главбухом в Тегеране ещё до войны. В первый день нашего знакомства он ознакомил меня с историей нашего банка в Иране, а прощаясь, велел зайти в магазин и купить счёты. Выйдя из банка, я зашёл в ЦУМ и в канцелярском отделе купил немецкие металлические счёты размером в тетрадный лист, выкрашенные в синий цвет. На следующий день, придя в комнату для занятий, я вытащил из портфеля чистую тетрадь, авторучку и купленные накануне счёты. Мой куратор посмотрел на меня и тихим голосом спросил: это что? Я стал объяснять ему, что он накануне велел мне…. Он не дослушал меня и таким же тихим голосом сказал: выброси их в корзину. Я, видимо, заколебался, и тогда он сунул руку под свой стол и вытащил Счёты. Это был уникальный экземпляр, и я не встречал подобных в своей жизни. Дубовая рама стягивала блестящие медные прутья, по которым не скользили, нет летали выточенные из пальмового дерева костяшки на металлических втулках. И костяшки эти не были похожи на лепёшки, как на обычных счётах, каждая костяшка имела тонкое ребро, которое удобно ложилось под палец. Я стал готовить место, чтобы положить счёты, и услышал команду «под левую!». На моё «Я левой не умею», услышал справедливое «ты и правой не умеешь. Запомни, правой пишут, левой считают». Затем появился учебник работы на счётах для коммерческих училищ, допущенный цензурой бог знает в каком году, и моё обучение началось. Я учился складывать, отнимать, делить, умножать, пуды, фунты, копейки, полушки, причём рука могла двигаться только сверху вниз, так что приходилось включать и навыки устного счёта. Толстенная инструкция: при каких операциях какие счета дебетуются, какие кредитуются, быстрее соображай, клиент ждёт! И это продолжалось недели три, до самого отъезда.
В отделе кадров мне выдали большой красный паспорт (тут я сразу вспомнил Маяковского) и документы на получение билета. Поскольку пароход из Баку в Иран ходил дважды с месяц, кадровики посоветовали мне взять билет на поезд на всякий случай на день раньше.
В конце октября 1951 г. я сел в мягкий вагон поезда Москва-Баку и через три с половиной дня прибыл в столицу Азербайджана. В вагоне почти все ехали в Баку, кто к родственникам, кто в командировку. Помня о бдительности, о которой мне строго внушали в ЦК КПСС, где и знакомился с толстенной инструкцией на тему «что там можно, что – нельзя», из которой мне больше всего запомнились наставления «ни во что не вмешиваться», и «ничему не удивляться», я тоже говорил, что еду к знакомым после демобилизации.
По приезде в Баку я на такси поехал в рекомендованную мне в Москве гостиницу Интурист, расположенную над городом в парке Кирова. Каково же было мое удивление, когда в вестибюле гостиницы я увидел практически всех, с кем ехал трое суток в одном вагоне. Все заполняли гостиничные анкеты, держа в руках, кто красные, общегражданские, кто синие, служебные, кто зеленые, дипломатические паспорта, а женщина-администратор громким голосом просила дипкурьеров подойти и оформить необходимые документы без очереди.
Первые впечатления
Утром нас привезли на пристань, где после прохождения всех таможенных и пограничных формальностей, мы разместились в небольших каютах грузопассажирского парохода «Пионер», на котором нам суждено было идти к иранским берегам. Дул сильный ветер, нагоняя волну, темное море волновалось и наше небольшое суденышка сразу же после выхода из бухты стало валять с борта на борт. Большая часть пассажиров после обеда залегла в койки, из которых их не смогли выманить даже призывы к ужину. За столом в кают-компании оказались мы вдвоем с капитаном, который после ужина стал учить меня играть в нарды. Остальные пассажиры с охами и ахами старались переносить капризы погоды и тяготы путешествия. Через сутки сквозь пелену дождя на горизонте стали проступать очертания горных цепей Эльбурса и показался иранский берег – порт Пехлеви (получивший после революции 1979 г. свое первоначальное название – Бандаре-Анзели). Волнение было таким, что капитан не решался в течение нескольких часов войти в узкую горловину, ведущую к причалу. Подошедшая шлюпка с трудом приняла на борт дипкурьеров, а остальным пассажирам оставалось только ждать и надеяться на улучшение погоды. Наконец ветер немного стих, корабль причалил, и мы очутились на иранском берегу. Встречавшие быстро разобрали приехавших, меня повез на извозчике к себе домой управляющий отделением нашего банка в Пехлеви. В воздухе висела какая-то сырость, то ли мелкий дождь, то ли туман. Люди ездили по улицам в наших дореволюционных колясках с поднятым верхом, которые назывались по местному «дорошке»(с ударением на конечную гласную, как это принято в персидском языке). Было много велосипедистов, крутивших педали под большими черными зонтиками, редкие пешеходы в калошах и также с зонтиками спешили по своим делам по деревянным тротуарам немощеных улиц.
Квартира встретившего меня человека занимала второй этаж небольшого особняка, охраняемого полицией. Сам банк находился на первом этаже. Было уже около двух часов по местному времени. Спросив кассира, есть ли вопросы и все ли сделано, управляющий велел ему закрывать банк. В это время прибежала жена управляющего, которая работала на местной метеостанции. Накрывая на стол и одновременно расспрашивая про жизнь в Москве, она сказала, что такая сырость у них уже больше десяти дней, улучшений погоды не предвидится, обувь из шкафа приходится просушивать перед огнем каждую неделю, а железные перья в ручках ржавеют, если ими не пользуются несколько дней. После обеда хозяйка ушла на работу, а меня уложили отдохнуть на громадную деревянную кровать. И тут я сам мог убедиться, насколько влажен воздух. Простыня, наволочка, пододеяльник были такими влажными, как будто их, не досушив, постелили на кровать. Такими же были полотенца в ванной, которыми я вытирался после душа.
Вечером мои гостеприимные хозяева повезли меня поужинать в ресторан в Гуриане, расположенном на другом берегу пехлевийского залива. Там я увидел большую часть приехавших со мной людей, с которыми я на следующий день, попрощавшись с милыми людьми, оказавшими мне такое гостеприимство, утром на автобусе отправился по горным дорогам через Рашт и Казвин в Тегеран. Путешествие по немощеной дороге по горам заняла около девяти часов, причем пограничный пост, где у нас придирчиво проверяли документы, оказался в Раште.
В Тегеране я попал в радушные объятия Председателя правления Русско-Иранского банка Александра Ивановича Амелина и его гостеприимной жены Александры Ивановны. Банк находился в то время в правом крыле старого, теперь уже не существующего здания нашего Торгпредства на улице Паменар, недалеко от городского крытого базара. За служебным зданием торгпредства в глубине сада было несколько одноэтажных жилых домов, где мне дали небольшую комнату, все убранство которой состояло из стенного шкафа-буфета, деревянной кровати, письменного стола, трех стульев и круглой железной печки, которая топилась опилками. На территории торгпредства была пробурена глубокая скважина, дававшая в дома чистую воду. Дело в том, что водопровода в Тегеране в то время не было, воду брали из уличных арыков, по которым она пускалась дважды в месяц по одному дню, или покупали у специальных водовозов, которые на одноколках, запряженных лошадью, в желтых бочках с номером развозили воду из городского каната, который назывался «шахским» и был расположен за зданием почты. Бочки были устроены таким образом, что их наливали снизу через шланг, соединенный с бетонной трубой каната, откуда вода поступала под довольно сильным давлением. Это было сделано для того, чтобы водовозы не наливали в бочки арычную воду. Стоила такая вода полриала за ведро с доставкой на дом. С постоянных клиентов плата собиралась в конце месяца.
На той же улице Паменар, где было расположено Торгпредство, в небольшом домике со своей семьей жил председатель Меджлиса духовный лидер иранского народа аятулла Кашани, от которого каждый день к нам приходил слуга с двумя ведрами и просил воды «на чай для аятуллы». Один из разборных кранов нашего водопровода находился рядом с воротами, и аятулла снабжался чистой водой по первому требованию без каких-либо ограничений.
Территория, которую занимало и до сих пор занимает Торгпредство, была когда-то городской окраиной, куда 11 февраля 1829 г. были выброшены тела убитых членов русской дипломатической миссии во главе с Грибоедовым. Впоследствии русские люди собрали деньги и выкупили эту территорию, где была сперва построена маленькая церковь, в потом обосновалось наше посольство. Территория же нынешнего посольства – участок площадью около 8 га в центре города, был получен царским правительством от Русско-Персидского банка, в котором его заложил один из богатых персидских сановников. Когда он умер, и дети разделили все наследство, ни у кого из них не хватило средств, чтобы погасить взятую ссуду и выкупить землю обратно, и по всем торговым законам, участок перешел во владение банка. Участок земли, занятый посольством, можно считать, наверное, самым хорошим участком в городе, поскольку масса старых деревьев, сосен и чинар, дают много тени, земля так не прогревается, как в городе, и на участке царит микроклимат. 50 лет назад в северо-западном углу был действующий канат (водосборная галерея), из которого вода выбивала фонтаном и расходилась по арыкам по всему участку и дальше шла в город. По рассказам старожил, этот канат имел протяженность до 16 км и был облицован камнем, что предохраняло его от засорения. Весь участок был покрыт зеленой травой, деревья оплетены лианами и от трех прудов веяло прохладой. Кроме дома с колоннами, доставшегося от старого хозяина, на территории был еще красивый гарем, а в правом дальнем углу от ворот располагались одноэтажные строения, где жили сотрудники, и только у посла был небольшой двухэтажный дом.
Территория британского посольства, расположенная через улицу, также снабжалась водой из своего каната. Обнесенная высокой саманной стеной белого цвета, эта стена являлась прекрасным местом для антишахских и антиамериканских лозунгов, которые каждый день писали иранцы в ходе подготовки революции 1979 г. В 1951 же году, задний угол стены британского посольства, выходивший на улицу Надери и переулок, служил общественной уборной, и был подмыт на полметра, несмотря на то, что над этим углом красовался написанный красивым почерком «насталик» большой плакат с просьбой «не мочиться в этом месте». Этот красивый плакат, вывешенный англичанами, служил своеобразным раздражителем для населения, и один вид его провоцировал их справлять нужду именно в этом месте. Таким образом, местное население выражало свое отношение к англичанам за их стремление не выпускать из своих рук нефтяные богатства Ирана.
В бытность нашим послом Садчикова в левом углу посольской территории, где сейчас красуется 9-этажный дом, было летнее кино и две волейбольные площадки, на которых после обеда, когда жара немного спадала, обычно играли две, а то и три команды. Дело в том, что посол сам играл в волейбол, за нашу банковскую команду играла его супруга, ну, а все остальные волей-неволей должны были следовать заведенному обычаю. По указанию того же Садчикова был осушен правый пруд, который находился против гарема, часть площади пруда мы углубили на субботниках, а затем там были сделаны большой и детский бассейны. На остальной же площади предполагалось сделать теннисный корт, а на откосах берегов – трибуны. По выходным дням на бассейн приходили дипломатические сотрудники демократических стран, собиралось много народа, и было очень весело. Но при Садчикове работы не были закончены, сменивший его на посту Лаврентьев в волейбол не играл, площадки постепенно заросли бурьяном, а вместо корта была сделана волейбольная площадка, также мало используемая. Демократы перестали к нам ходить, стало тише и скучнее.
Не буду рассказывать, какое впечатление на меня произвел шумный город с центральными торговыми улицами Лалезар и Надери, магазинами, полными разных неизвестных мне товаров. По улицам проезжали редкие еще в то время автомобили, неторопливо проходили ишаки, груженные разными фруктами: апельсинами, мандаринами, яблоками, виноградом, гранатами и еще Бог знает чем. Между ними сновали велосипеды – «Кадиллаки бедного человека», как их называли иранцы. Велосипеды в то время были едва ли не самым массовым видом транспорта в городе. Утром они нескончаемым потоком двигались в сторону большого базара, где была расположена основная часть торговых контор, к различным министерствам и ведомствам. Везде были платные стоянки для велосипедов, где сторожа за мелкую монету выдавали медный номерок. Утром школьники по двое или даже по трое (один пассажир на раме, второй – стоя сзади на специальных втулках, привинченных к задней оси) ехали в школу. Мне тоже выдали английский велосипед, на котором я ездил по делам. Можно было ездить и в автобусе, но они были всегда набиты людьми (мужчины входили с задней двери, женщины – с передней, причем салон автобуса был разделен железной трубой поперек), там было всегда жарко и душно, поэтому я тоже предпочитал велосипед.
Особенно красочное зрелище центральные улицы являли собой вечером, когда спадала жара, и люди выходили из домов, кто просто пройтись и подышать воздухом, кто по магазинам, а кто в кофейню, где можно было попить чай или кофе и почитать газеты, висевшие у двери на специальной деревянной стойке. На улицах зажигали керосиновые калильные фонари фирмы «Примус», дававшие яркий белый свет. На каждом лотке, установленном на тротуаре вдоль улицы, стояла такая лампа, издававшая при горении небольшое шипение, вся улица была залита ярким светом, а продавцы, стараясь перекричать друг друга, предлагали свой товар.
И все это, проталкиваясь сквозь толпу, шумело, кричало, и всячески старалось обратить на себя внимание потенциальных покупателей. Это производило на приезжего человека ошеломляющее действие. Если вы заходили в магазин, хозяин и продавцы старались сделать все, чтобы вы ушли от них с покупкой, причем вас угощали чаем, перед вами разворачивали штуки разной материи, которая вам была совершенно не нужна, но о которой вы, по мнению. продавцов, мечтали всю свою сознательную жизнь. Цену сперва объявляли фантастическую, затем ее постепенно сбавляли, причем вы могли уходить из магазина, вас тянули за рукав обратно, предлагая еще сбавить цену и продать себе в убыток, только потому, что вы им понравились, вы хороший человек и разбираетесь в товаре, иначе бы вы к ним не пришли. И очень часто иностранцы, особенно в первое время, попадались на эту удочку и иногда покупали не очень нужные им вещи, причем по высокой, как потом оказывалось, цене. Но спорить с торговцами было бесполезно, они всегда улыбались, встречали вас, как родного, и очень часто это психологическое действие оказывало свое действие.
После двухнедельной стажировки у местного переводчика, который ознакомил меня с моими новыми обязанностями. я начал самостоятельно работать, учился по ходу дела, пытался освоить то, что не мог получить в институте, особенно в области разговорного языка и письма, в частности — персидской скорописи, — почерка «шекасте – ломаного» который дает возможность писать со стенографической скоростью, но который для новичка весьма труден для понимания. В общем, началась моя трудовая деятельность, которая, к моему удовлетворению, продолжается до сих пор.
К 1953 году я мог считать себя уже более или менее сносным переводчиком, мог переводить практически любые тексты и довольно бегло изъяснялся на персидском языке, знал наизусть довольно много классических стихов, пословиц и поговорок, что очень импонировало разговорившим со мной персам. Конечно, все это давалось повседневным трудом, без которого выучить язык невозможно.
1952 год начался как всегда, со встречи Нового Года всей советской колонией в парадном зале Посольства, в котором десять лет до этого происходила Тегеранская конференция глав трех стран: Сталина, Рузвельта и Черчилля. о чем свидетельствовали две большие мраморные доски, висевшие на лестнице бокового входа, с текстами на русском и персидском языках (доска с персидской надписью была разбита после революции 1979 г. во время нападения так называемых «афганских моджахедов» на посольство, а затем зачем-то была снята и доска с русской надписью).
Таким образом, год начался, как обычно, все служащие нашего банка получили небольшие премии, всем почтальонам, телеграфистам и мирабам (людям, ответственные за пуск воды по арыкам), которые обслуживали наш банк, были розданы «бакшиши» ( что. кстати, делалось и на иранский новый год – «Ноуруз», на 1 мая и 7 ноября тоже)..
Траурные дни
Начало марта 1953 г. Вся советская колония в напряжении. Наше радио сообщает о болезни Сталина, причем медицинские сводки каждый день делаются все тревожнее. И, наконец, включив рано утром приемник, мы с женой услышали величественную траурную музыку Шопена, поняв без слов, что случилось.. Великий Сталин покинул этот мир. Я быстро одеваюсь и иду с остальными в Посольство, где уже начинают готовить парадный зал к траурной церемонии. На одной стене большой портрет Сталина во весь рост в парадном мундире и брюках навыпуск, на противоположной – портрет поменьше
У большого портрета несколько горшков с цветами. Собираются люди, приезжают автобусом из торгпредства, из других мелких организаций. Начинается траурный митинг. Женщины плачут, много мужчин вытирают глаза, меня душат слезы. Распоряжение по аппарату – всем сотрудникам явится в посольство, и дежурить во дворе и в помещении. Посол и советник встают у дверей. Начинают приходить первые рабочие делегации, идут люди с цветами, У положенного при входе на столе альбома для записи соболезнований вырастает длинная очередь, конец которой через пару часов теряется во дворе у ворот. После обеда во дворе вдоль здания посольства ставят козлы, на которых лежат доски и стопки писчей бумаги. И к каждой такой стопке стоит очередь, общий конец которой начинается за воротами на улице Черчилля. Так проходят первый и второй дни. У меня в голове крутится мысль, – какая разница с траурной церемонией по случаю смерти английского короля Георга V в 1952 г. Я был в британском посольстве, где в вестибюле стоял стол с портретом короля и лежал большой альбом, в котором чинно входившие довольно редкие посетители оставляли свои записи, и где я тоже написал несколько слов.
Недалеко от Меджлиса, на площади Бахаристан официальный правительственный митинг. Высокая трибуна, вся увитая цветами, с большим портретом вождя всех народов, и море народа вокруг. Ораторы один за другим поднимаются по приставной деревянной лестнице наверх и произносят речи
На третий день у посольства собирается еще больше народа, много делегаций из других городов с венками, портретами Сталина в рамках. Гора цветов у портрета с метр высотой и 3-4 метра от стены. Цветы кладут друг на друга, гора их растет с каждым часом.
Вечером третьего дня посол дал распоряжение закрыть ворота и прекратить впуск посетителей. Но люди все идут, они подходят к воротам, через окошко просят дежурного коменданта передать цветы, записки, стихи.
Ночью несколько молодых людей начинают разбирать принесенные цветы и все, что лежит у подножия портрета. Все ленты, записки, рисунки, фотографии (многие в инкрустированных, и иногда и в серебряных рамках), складываем в два громадные ящика для отправки в Москву (интересно, куда это все потом делось), а цветы и венки охапками выносим и складываем в две грузовые машины на вывоз.
И еще много дней клиенты нашего банка, приходя по своим делам, выражали нам свое соболезнование..
Мне казалось тогда, что для очень многих иранцев имя Сталина, которое для них являлось синонимом Советского Союза, было своеобразной путеводной звездой, указывавшей путь к счастливой жизни без угнетений и несправедливости, за что они тоже боролись, теряя людей в тюрьмах и ссылках.
Положение в стране
В нашем представительстве ССОДа (Союза советских обществ дружбы с зарубежными странами) в Тегеране, расположенном в большом особняке с садом и кинозалом, больше года на втором этаже безвыездно жил заместитель председателя иранского общества дружбы с СССР, известный писатель, поэт и переводчик с русского Керим Кешаварз.
Родился он в 1906 г в Раште, работал учителем, работал в советских учреждениях в Иране, Член правления афгано-советского общества дружбы, секретарь общества. Владел французским и русским, был в СССР. Занимался издательсуой деятельностью, писал статьи для газеты ВДЖИР. Перевел большое количечтво статей с русского по проблемам археологии, истории, литературы, За перевод Истории был удостоин Королевской премии. Когда я с ним познакомился, он только-что перевел и издал лермонтовского Героя нашего аремени, которого он мне и подарил с дарственной надписью.
Керим имел лвух братьев, старший брат – Феридун, был известным педиатром и лечил детей шахских родственников, а младший – Джамшид, был членом Народной партии и эмигрировал в СССР, где работал на радио. Керима Кешаварза хотели арестовать, но он успел спрятаться в здании СОД, которое имело статус дипломатической неприкосновенности, хотя полиция день и ночь дежурила у ворот, не давая ему выйти. Я познакомся с младшим братом который преподавална нашес курсе в институте разговорную практику. Узнав, что я еду в Тегеран, он попросил меня найти Керима, передать ему флакон «Красной Москвы» (самого популярного названия того времени), и передать, что в Москве все в порядке. Приехав в Тегеран, я через несколько дней заехал в СОД и часа три рассказывал Кериму Кешаварзу, которому к тому времени было 45 лет, как знакомые мне иранцы-народники живут в Москве. На память об этой встрече у меня хранится персидский перевод лермонтовского Героя нашего времени с дарственной надписью Кешаварза — переводчика. Он же нашел мне хорошего преподавателя персидского языка, с которым я занимался до августа 1953 г. Этот преподаватель, приятный и очень интеллигентный молодой человек немного старше меня, работал заведующим литературным отделом подпольной левой молодежной газете. Всегда шикарно одетый, с модным широким галстуком, золотым перстнем и портфелем красной кожи, в котором он иногда приносил мне почитать свежие номера своей газеты, он производил впечатление богатого юноши. На мой вопрос, как он не боится полиции, поскольку за один только номер его газеты можно было сесть в тюрьму, он всегда смеялся и говорил, что полиция его никогда не трогает, члены Народной партии носят белые рубашки с расстегнутым воротничком и усы, а он никак не подходит под этот тип. Он исчез в 1953 г. осенью, когда после кратковременного бегства шаха из Ирана началась тотальная борьба с левыми партиями.
В стране было неспокойно. Иранцы протестовали против войны в Корее, многие вступали в Иранское общество сторонников мира, которое возглавил весьма почитаемый в Иране Малек-ош-Шоара (король поэтов) Бахар. Под Стокгольмским обращением сторонников мира было собрано около 2 млн. подписей. Иранское правительство под давлением общественности отменило свое решение о посылке военного контингента в Корею. Иранцы выступали против безраздельного хозяйничанья англичан на нефтяных промыслах страны, против попыток американцев вытеснить англичан из нефтяного бизнеса в Иране и захватить его в свои руки. Демонстранты требовали восстановления торговых связей Ирана с Советским Союзом, признания Китайской народной республики, отмены преследования прогрессивных партий в стране. Выступавший против англичан премьер-министр генерал Размара был убит 7 марта 1951 г.во дворе мечети на базаре. Это еще больше накалило обстановку, и под давлением народа иранский меджлис принял через неделю решение о национализации Англо-Иранской нефтяной компании, которая была фактическим хозяином иранской нефти в течение нескольких десятилетий. В ответ Англия и США направили в район Персидского залива около 40 военных кораблей, стали раздавать оружие иранским племенам, жившим в южных районах, агитируя их за выступление против Тегерана, «который отбирает у них нефтяные богатства». Назначенный на пост премьера Хоссейн Ала, бывший до этого послом Ирана в Вашингтоне, стремился договориться с англичанами и одновременно подавить народные волнения, введя военное положение, что вызвало новую волну протеста и всеобщую. забастовку нефтянников. Шах был вынужден отправить его в отставку и назначить вместо него премьер-министром Мохаммада Мосаддека – руководителя Национального фронта, выступавшего за полную национализацию нефтяной промышленности. Единомышленником Мосаддека в то время был и председатель Меджлиса аятулла Кашани.
Все чаще происходили студенческие беспорядки и демонстрации рабочих, требовавших улучшения условий труда. Полиция и войска разгоняли демонстрации, арестовывали зачинщиков и руководителей демократических организаций. Разгоралась борьба между сторонниками и противниками премьер-министра доктора Мосаддека, который выступал за либерализацию внутренней политики и противостоял сперва англичанам, а потом американцам в нефтяном вопросе.. В Иране были закрыты британские консульства и культурный центр – «Бритиш кансел». Меня, видимо из-за моих светлых волос, неоднократно принимали за американца, и меня спасало только знание персидского языка. Но я однажды пришел домой в плаще с листовкой, ловко приклеенной у меня на спине, на которой был нарисован Дядя Сэм, летящий в воздухе от удара персидского сапога. Все это было снабжено еще надписью «Ami, go home».
США и Великобритания объявили экономическую блокаду Ирану, за ними последовали и остальные послушные им страны. Иранское правительство отчаянно нуждалось в валюте, Мосаддек просил советское правительство закупать у Ирана нефть в течение трех лет за 50% рыночной стоимости, предоставить Ирану кредит в сумме 10 млн. долларов и вернуть золото, принадлежавшее иранской стороне. По непонятным причинам наше правительство отказалось удовлетворить просьбу иранского премьера, хотя по оценкам экспертов СССР в тот год провез через проливы в Черное море 12 млн.т нефти, закупленной по мировой цене. Эти факты иранцы вспоминали нам еще перед революцией 1979 г.
В конце апреля доктор Мосаддек провел Закон о национализации нефти через обе палаты парламента и 2 мая того же года представил парламенту свое новое правительство и его программу, первым пунктом которой значилось выполнение принятого закона на всей территории Ирана в полном объеме. Парламент утвердил представленную программу, и была создана организация по ликвидации Англо-Иранской нефтяной компании.
Нужно сказать, что правительству доктора Мосаддека пришлось работать в очень тяжелых условиях, когда на него оказывалось сильное давление как справа, так и слева. Шахский двор и проанглийская часть парламента критиковали его за то, что после национализации нефти страна перестала получать стабильный доход от ее реализации. Продавать нефть Иран не мог из-за экономической блокады, объявленной Англией и Америкой. С другой стороны, часть левых партий во главе с народниками обвиняли его в нерешительности и сговоре с империалистами. Англия обратилась в международный суд в Гааге, требуя признать национализацию нефти в Иране незаконной, но доктор Мосаддек выступил на суде с яркой речью, выразив мнение, что никакие законы не дают права этому суду решать внутренние иранские проблемы.
В то же время в Иране происходили выборы в Парламент ХVII созыва. Правительство пыталось сорвать выборы, но часть депутатов оказалась все же выбранной, и этого количества хватило, чтобы парламент мог начать работу. Возвратившись их Гааги, Мосаддек, по положению, явился в парламент и подал прошение об отставке своего кабинета. Парламент снова поручил ему сформировать кабинет, и он согласился, при условии, что ему будет подчиняться армия во главе с военным министром. Мосаддек объяснил, что как все министры, военный министр также является членом кабинета, и поэтому должен быть назначаем премьером. В Иране же существовало правило, по которому все военные назначения осуществлялись лично шахом, который день ото дня усиливал свое влияние в армейских кругах, и у Мосаддека было опасение, что шах может с помощью армии совершить переворот и задушить национальное движение. Отставка его была принята и 21 июля 1952 г.премьером был назначен Кавам-ос-Салтане, известный своей симпатией к англичанам. Это сразу же вызвало бурю протеста, Народный фронт выступил на защиту Мосаддека, по городам прокатилась волна забастовок и митингов, звучали призывы «смерть шаху», «смерть англичанам». 23 июля новый премьер ушел в отставку, правительство было снова сформировано Мосаддеком, который получил право не только контролировать министерство обороны (до этого оно называлось военным) но и принимать чрезвычайные меры, подписывать и выполнять указы, если это будет вызвано сложившимися обстоятельствами, В этот же день из Гааги пришло сообщение о том, что Междунпродный суд отказался рассматривать иск английского правительства, и, таким образом, Иран выиграл дело.
Шах бежит из страны
Положение в Иране и правительство Мосаддека никоим образом не могло устроить ни Англию, ни, тем более, Соединенные Штаты, и они начали вести подготовку к смещению иранского премьера со своего поста. В июле 1953 г. в Вашингтоне было решено перейти к более решительным мерам. В Иран был направлен генерал Шварцкопф, который в свое время руководил обучением жандармерии и был хорошо знаком с иранским генералом Захеди, занимавшим пост начальника жандармерии. Вскоре в Швейцарии собрались: Ален Даллес, Джон Фостер Даллес и посол США в Иране Лой Гендерсон. К ним вскоре присоединилась сестра шаха Ашраф, игравшая роль связной между Швейцарией и Тегераном.
13 августа 1953 г. шах подписал указ о смещении доктора Мосаддека с поста премьер-министра и второй указ – о назначении на этот пост генерала Захеди. Шах направил к Мосаддеку начальника своей гвардии с подписанным указом, сам же от греха подальше улетел с женой на каспийское побережье «отдыхать». Премьер велел арестовать генерала с указом, и когда эта весть дошло до шаха, он на своем самолете вылетел в Италию. Иранские газеты утром сообщали, что шах бежал из страны, что раскрыт заговор и т.д. На следующий день Гендерсон прилетел в Тегеран, явился к премьеру и заявил, что США не могут более мириться с его политикой и будут противиться ей всеми силами. В городе же творилось нечто невообразимое. Народ ликовал, на улицах не было видно ни военных, ни даже полицейских, На городском митинге на площади Бахарестан министр иностранных дел Фатеми с высокой трибуны объявил шаха предателем и заявил, что им дано распоряжение всем посольствам не оказывать шаху никакой помощи. Так прошло два дня. Ьанк наш работал с неполной нагрузкой, клиентов было мало. На третий день наше руководство приняло решение закончить работу к обеду и всем вместе выехать в летнюю резиденцию в Зарганде. Мы ехали колонной, сперва шел маленький автобус с работниками торгпредства, потом шла наша банковская машина, за нами шел ЗИС 101 с послом. На подъезде к радиостанции дорога была запружена народом с палками, отрезками железных труб, цепями. Нам кричали, чтобы мы приклеили портрет шаха на ветровое стекло и включили радио. Поскольку портрета у нас, естественно, не было, пришлось достать небольшую купюру, плюнуть на нее и приклеить к стеклу. Радиоприемник же выдавал сплошной треск. Так мы медленно проезжали сквозь возбужденную толпу людей, и вдруг заметили, что машина посла исчезла. Оказывается, им тоже велели приклеить портрет шаха, посол отказался, тогда толпа отсекла его автомобиль от остальной колонны и стала угрожать, размахивая палками. Шоферу удалось сдать назад и развернуться, после чего он через город круговой дорогой приехал в Зарганде, где посол забрал свою жену и повара, и уехал в город под охрану посольских стен.
Когда мы в конце концов добрались до места, ко мне пришел торгпред, живший в нашем домике за стеной, мы включили радио, и через несколько минут началась передача. Создавалось впечатление. что в студии человек двадцать разговаривают, кричат, перебивают друг друга, и никто никого не слушают. Вдруг раздались звуки гимна (нужно сказать, сто шахский гимн в течение трех дней нигде не исполнялся, даже в кино, где его играли перед каждым сеансом, и публика должна была вставать), затем какая-то женщина звонким голосом стала кричать «да здравствует шах» «смерть Мосаддеку», и добавлять к этому слова, которые именуются «ненормативной лексикой» и которых я половину не мог перевести стоявшему около меня торгпреду (как я потом выяснил у персов, это была одна из самых известных проституток города) Все это прерывалось в очередной раз звуками гимна и новыми криками. Сообщалось, что Мосаддек и все правительство арестовано, что шах возвращается в страну и т.д.
Как потом выяснилось, Гендерсон не терял времени даром. Мобилизовав всех американцев, а их в Иране было от 3 до 4 тысяч, он с помощью Зехеди открыл тюрьмы, всем выпущенным уголовникам платили деньги за то, что они ездили с портретами шаха на нанятых под угрозами такси по городу, и кричали «за здравствует шах». Один же из американских офицеров подъехал в танке к дому Мосаддека и выстрелил из пушки по его спальне. Премьеру удалось спрятаться в доме у соседей, где его арестовали через неделю, министра иностранных дел Фатеми нашли в какой-то деревне через два месяца, остальных членов кабинета также постепенно арестовали. Расстреливали людей на улицах, и мне недолго запомнилась высокая белая стена в переулке около меджлиса, на которой виднелся след кровавой ладони и пальцем кровью были написаны слова «йа марг, йа мосаддек» (смерть или Мосаддек). Кстати, плакат с изображением этой ладони использовало духовенство во время подготовки революции 1979 г.
Начались суды, расстрелы и казни без всяких судов. Сотни погибших и тысячи заключенных – таковы были итоги противостояния Ирана и западных держав в нефтяном вопросе, и демократическое движение в стране было надолго подавлено и загнано в подполье. Через некоторое время шах подписал соглашение с международным консорциумом о передаче ему прав разведки и добычи нефти на территории страны.