Л.Л. Нелюбин, З-53 вспоминает

Лев Львович Нелюбин, выпускник ВИИЯ 1953 г., полковник в отставке, офицер ГРУ, доктор филологических наук, профессор, заслуженный деятель наук РФ, академик РАЕН

Конец февраля 1946 года. Старое здание Москов­ского нефтяного инсти­тута имени Губкина на Большой Калуж­ской улице в Москве. Кончилась лекция, звонок. Мы, студенты первого курса механического факультета, выскакиваем в широкий коридор. В стороне, около стенки стоит белокурая девушка: юбоч­ка выше колен, изящные хромовые са­пожки, алые курсантские погоны.

Знакомая однокурсница тянет меня к ней. Они, оказывается, — подруги Разговорились. Незнакомка учится в ВИИЯКе, слушательница западного факультета. В ходе разговора выясняет­ся, что в институте есть военно-морской факультет. Это – моя мечта с самого детства. Уже в 12 лет я вполне осознан­но хотел быть моряком. Хотел, но судь­ба распорядилась так, что оказался сту­дентом МНИ. А как здорово было бы стать слушателем военно-морского фа­культета ВИИЯКА, морским офицером со знанием иностранных языков. А может быть действительно, взять да и сдать экзамены в ВИИЯК?!

По дороге домой мое решение окрепло настолько, что я решил рассказать о нем родителям. Выслушав меня, глава семьи изрек: «У отца было три сына, двое – умные, а третий – офицер». Горько было слышать такое от потомст­венного военного, чьи предки служили Царю и Отечеству. От человека, кото­рый в 16 лет ушел в революционное движение, в народ, встретил Февраль­скую революцию рабочим на заводе в Петербурге, в 1917 вступил в партию большевиков. Был красногвардейцем, кавалеристом, комдивом, участвовал в Гражданской войне Я всегда гордился тем, что мой отец – красный офицер, хотел пойти по его стопам. Но глава семьи считал, что будущее за нефтяной и газовой промышленностью. Поэтому его «нет» было достаточно категорич­ным.

И вот я на перепутье: с одной стороны – отец. Он против. Но с другой – мама, которая во всем потакает своему сыну. Летом отец уезжает в командировку, а я иду к декану. Он без согласия отца меня не отпускает. Помогает мама. Она подает письменную просьбу, от­числить меня и выдать документы. Как на крыльях, лечу в военкомат и после недолгих формальностей с необходи­мыми бумагами на руках, я через про­ходную на Танковом проезде ступаю на землю Военного института иностранных языков Красной Армии.

Справа от меня – старин­ное одноэтажное здание санчасти. Здесь мы бу­дем через некоторое время проходить медицинскую комиссию. Дальше идет забор, за ним – маленькое здание с над­писью «Булочная» и ДОСы (дома офи­церского состава). Там, где сейчас па­мятник Ленину, — аптека и лаборатория. Слева от КПП – дровяной склад, к кото­рому подходят трамвайные пути. Дрова – это выкорчеванные пни. Их не разру­бить топором и не распилить пилой. Именно поэтому слушатели топили пе­чи зимой табуретками и другой мебе­лью. В зданиях за дровяным складом мы будем получать продовольственные пайки.

Их давали всем слушателям, которые не состояли на котловом довольствии, т.е. не жили в общежитии. Паек был офицерским, но вместо мяса и рыбы выдавали крупы, макароны, горох, которых накапливались целые мешки, было много перца и лаврового листа, и, кроме того, — сахар, масло, хлеб. В об­щем, получалось вполне достаточно.

Официально нам выплачивали денежное довольствие. На первом  курсе – 500 руб­лей, на втором – 600, на третьем – 700 руб. Но, когда были нужны дополни­тельные средства, то в виияковский че­моданчик укладывался хлеб (туда его входило, кажется, три буханки), а у мет­ро «Бауманская» к трамваю обычно кто-нибудь подходил, спрашивал, есть ли данный продукт в наличии, и происхо­дил обмен – товар-деньги.

Недалеко от КПП размещался штаб института, слева от входа в кото­рый находилось помещение дежурного. Мой друг Борис Мефодьевич Балин, фронтовик, впоследствии доктор наук, профессор, рассказывал мне, как однаж­ды, когда он, будучи дежурным по ин­ституту, еще старшим лейтенантом, выйдя из здания, он у видел, что на тро­туаре набросано огромное количество «бычков». В это время мимо проходил мичман с портфелем. Балин его подо­звал и приказал все бычки собрать в урну. Мичман поставил портфель и принялся за работу Борис пошел к себе, но вдруг был вызван к заместителю на­чальника института. Генерал «очень понятным» языком объяснил ему, что он зря заставил профессора Ильиша зани­маться «бычкособирательством». Спасло старшего лейтенанта Балина лишь то, что он изучал немецкий язык и не знал известного специалиста по английской теоретической грамматике.

Думаю, многие согласятся со мной, если я скажу, что ВИИЯ – это перманентная стройка. Вот и в год мое­го поступления на одном из зданий надстраивался третий этаж, который сохра­нился до сих пор. А летом 47 года в ремонтных работах были задействованы военнопленные немцы и команда, со­ставленная из слушателей. Все приво­дилось в божеский вид. Но, главное, протянули центральное отопление. Так что стало тепло.

Кубрик военно-морского факуль­тета размешался на втором этаже. В  помещении была идеальная чистота и порядок. Характерно, что здесь стояли койки всех слушателей факультета, а также начальника факультета и его зама. Последние, правда, там никогда не ночевали, но койки стояли, как на ко­рабле. Ночевал в кубрике только тот, кто не снимал угол у хозяйки на Волочаевской, или был в наряде. Иногда оставались по какой-либо другой ува­жительной причине, например, накануне контрольной работы или сдачи экзаме­нов. Демократия в то время на военно-морском факультете была полная. Сол­дафонство отсутствовало напрочь. На­стоящие офицеры-моряки были само­дисциплинированы, причем это была сознательная дисциплина. Почти все жили дома или на частных квартирах, но при этом слушатели первого курса были обязаны быть на отбое в 23 часа и на утреннем осмотре      в 7 утра. Я сейчас вспоминаю, как надо было где-то в по­ловине двенадцатого ночи добираться к себе домой на Полянку, что-то поесть и ложиться спать с тем, чтобы вставать в пять часов утра и мчаться в институт на утренний осмотр. И зачем все это было надо, ведь стояла же постоянная койка в кубрике!

Вся атмосфера в институте была пропитана такими, казалось бы, взаимоисключающими понятиями, как либе­рализм и дисциплина. В качестве при­мера, скажу, что в офицерской столовой с восьми часов утра продавалась водка. Но никто не позволял себе, что-нибудь выпить перед занятиями. Правда, в обед офицеры не отказывались от своих бое­вых ста граммов (с приходом генерала Ратова началось «закручивание гаек», которое мы, однако, успешно преодоле­вали. Наш выпускной вечер в 53 году проходил в столовой для слушателей вскладчину. На выпуске присутствовали начальник института, начальник фа­культета, начальник курса и все преподаватели. Давая разрешение, Ратов ска­зал, чтоб никакой водки не было. Перед ним поставили единственную бутылку «Столичной, а перед всеми остальны­ми – коньяк).

Вступительные экзамены. Первый – история. Я ее любил и люблю до сих пор. Получил, естественно, «отлично». Второй экзамен – на выбор: диктант или изложение. Диктант – опасен. Мало ли какой дадут текст: из Толстого или еще что-нибудь не менее сложное. Выбираю изложение. Память – нормальная, сти­листика – тоже. Получаю «хорошо». (Я и сейчас считаю, что на переводческом отделении на вступительных экзаменах надо писать изложение. Так проверяется глубина памяти, владение стилистикой русского языка, грамотность и др.) За­тем – английских язык, по которому мне поставили «отлично». Надо сказать, что в детстве с родителями (а мой отец ра­ботал по линии торгпредства) я жил за границей и говорил по-английски впол­не прилично.

Вызывают к начальнику факуль­тета капитану 2 ранга Иванову. Беседу проводит капитан Коблов. Поговорив со мной по-английски, предлагает сразу поступить на второй курс. Поразмыс­лив, я отказался. Надо было самостоятельно учить и досдавать несколько предметов. Может быть, я испугался, может быть, был лентяй, а, может быть, поступил так просто по глупости, ибо при четырех годичном обучении в то время я закончил бы институт в сорок девятом, а не в пятьдесят третьем. В сорок девятом году срок обучения за­падным языкам продлили до пяти лет. Тех, кто должен был окончить институт в пятидесятом году, разделили на две части. Слабаков выпустили сразу, а ос­тальных, успевающих по языку и дру­гим предметам – только в пятьдесят пер­вом году. Хотя, казалось, надо бы было сделать наоборот.

Меня распределили в английскую группу. Язык в ВИИЯКе не выбирали. Комплектование групп проводилось по результатам вступительных экзаменов и уровню подготовки по профилирующим языкам: английскому, немецкому, фран­цузскому.

Начались занятия. В первый же месяц мы сожгли все имевшиеся дрова и стулья. Занимались, сидя на виияковских чемоданах, в шинелях и перчатках, но без головных уборов. В фанерных перегородках, отделявших одну аудито­рию от другой, вверху были проделаны окна для прохода теплого воздуха, кото­рого, впрочем, не было. Зато было слышно, чем занимаются соседи, и, когда китайская группа под руково­дством молоденькой преподавательни­цы начинала очень громко хором спря­гать один из специфических китайских глаголов, все другие аудитории затиха­ли.

Английским мы занимались очень много и рьяно. Преподавали нам как наши педагоги, так и носители языка. Каждый день – словарные диктанты, постоянные изложения, сочинения на английском языке, проверка домашних заданий, внеклассное чтение, то есть доклады о прочитанном. Также, естественно, на иностранном. У нас был прекрасный, но трудный учебник.   И, тем не менее, никто не жаловался. С первого года мы вели словарь военно- лексического минимума. Большое вни­мание уделялось фонетике. Приходилось заучивать огромные куски, и пере­сказывать близко к тексту целыми стра­ницами. Во время празднования какой-то годовщины «Манифеста коммуни­стической партии» мы на занятиях по фонетике наизусть по-английски декла­мировали: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма».

Серьезный курс был и по русскому языку, где тоже преподавали фонетику. Заставляли нас всех выражать свои мысли правильно и красиво. Считалось, что если обычный человек может позво­лить себе говорить, используя диалек­тизмы, либо с ошибками, либо с плохим произношением, то у переводчика тако­го права нет.

Старослужащие поучали нас, что в, основном, надо ходить на язык, остальные лекции можно и пропустить, все приложится. На первом курсе посе­щаемость поточных (групповых) заня­тий слушателями военно-морского фа­культета оставляла желать много луч­шего. Однажды случилось так (за что нам всем попало), что на лекции при­сутствовал лишь один человек. Причем такой «пофигизм» был направлен не только на количественную явку на занятия, но и на само отношение к этим, по нашему мнению, второстепенным пред­метам.

Помню, как при сдаче экзамена по какой-то политической дисциплине, преподаватель спрашивал всех, кто та­кой Сталин. Слушатели называли все его звания и должности. Но всем нам ставили тройку. И вдруг кто-то говорит то, что было написано на всех стенах, на всех плакатах. Сталин – это Ленин сего­дня. Он получает «отлично», и после этого мы все знаем, что и как надо отве­чать. Как-то раз, когда преподаватель по одной из политических дисциплин вышел в коридор во время перерыва, в его конспекте, оставленном на трибуне, перебросили назад несколько листков. Он вернулся и продолжил читать даль­ше, по второму разу, как ни в чем не бывало. Другой преподаватель ставил перед собой стакан чая. Наши хохмачи, опять же на перерыве, чай вылили и на­лили туда коньяк. Во время лекции лек­тор поднял свой стакан, понюхал, отпил глоток, кивнул головой, сказал: «Хоро­шо!» — и продолжил «наставлять нас на путь истинный».

Первый экзамен по английскому языку, во время первой зимней сессии 1 января 1947 года. И, насколько я помню, все зимние сессии начинались в 9 часов утра именно 1 января. Сдача экзаменов после первого семестра являлась крити­ческой отметкой в жизни любого виияковца, так как ставили только три оцен­ки: «отлично», «хорошо» и «неудовле­творительно». На военно-морском фа­культете сессию прошли все. Недаром много вкалывали по языку! А вот на других факультетах отсев был очень значительный: ведь принимали всех, кто на вступительных экзаменах не получил двойку. То же самое происходило и во втором, и в третьем, и в четвертом семе­стре. И, только закончив два курса, слушатели говорили, что можно рассла­биться, ибо потом начинали ставить и удовлетворительные оценки, за которые уже не отчисляли.

Я сдаю все на «отлично», попадаю на доску почета и получаю свою первую лычку – старший матрос. После второго семестра первого курса – я уже старши­на второй статьи, и после его окончания, когда летом расформировали военно-морской факультет, получаю звание сержанта, а после третьего – младшего лейтенанта. Фактически военная подго­товка заканчивалась на третьем курсе сдачей экзамена по тактике, который в то время не выносился на ГОСы, после чего всем слушателям присваивали пер­вичное офицерское звание.

Основные усилия педагогов были направлены на развитие практических навыков. Так, на первом, втором и третьем курсах создавали искусствен­ную языковую среду: в перерывах раз­говаривать можно было только на иностранных языках. Если преподаватель или офицер слышали русскую речь, то говоривший отсылался на гауптвахту, но не в ущерб знаниям, ибо слушатели находились там только в часы самопод­готовки и ночью. В часы же занятий они присутствовали в классных аудиториях.

Что касается службы, то на воен­но-морском факультете была, как я уже писал, вольница, но при этом соблюда­лась строжайшая дисциплина. В основ­ном мы ходили на вахту по кубрику. Однако, на праздники в наряд по инсти­туту заступал наш факультет. Говорили, что генерал Биязи любит, когда празд­ничное дежурство обеспечивают моря­ки. На самом деле моряки не входили в парадный расчет и не ходили на парад, как слушатели других факультетов. Но те из нас, кто не попадал в праздничный наряд, отправлялись на демонстрацию. Вообще-то, в наряды ходили все: и офи­церы, и девушки-слушательницы. Было любопытно смотреть, как маленькая, хрупкая слушательница в огромных валенках, надетых поверх обычной обуви, держа в руках учебную винтовку с просверленным стволом, но примкнутым штыком, выводит на прогулку здо­ровенного солдата с гауптвахты.

Святым местом в институте яв­лялся плац. Однажды я, будучи еще салагой, обнаружил, что пересекать его по диагонали нельзя: надо ходить по периметру. Как-то я, спеша в клуб, пы­тался совершить запрещенный маневр и, перебегая плац поперек, попал в лапы коменданта. Он меня отчитал и напра­вил к дежурному по институту. На мое счастье, дежурным оказался старший лейтенант, моряк с нашего факультета. И он меня спокойненько отпустил, но с тех пор я преодолевал эту «полосу пре­пятствий», только проведя предвари­тельную «рекогносцировку» и убедив­шись в полной безопасности.

На первом курсе я записался в ин­ститутскую лыжную секцию. Спорт при генерале Биязи пользовался весьма большой популярностью. Была своя футбольная команда и своя команда ватерполистов на военно-морском факультете. Все, кто занимался в секциях, имели целый ряд преимуществ.   Во-первых, они были освобождены от заня­тий по физподготовке. Кроме того, и осенью, и зимой, и весной в парке «Со­кольники» проводились регулярные тренировки для лыжников. В эти дни на учебные занятия мы не ходили.        На чет­вертом и пятом курсах я входил в сек­цию охотников. Охота в то время в ар­мии поощрялась и считалась военным видом спорта. Мы трижды в год выез­жали за «лесными трофеями».

На третьем курсе я принимал уча­стие в институтском хоре. Выступали в клубе, а по праздникам в большом зале консерватории Коронной песней были «Соловьи, соловьи». Надо сказать, что самодеятельность в институте была раз­вита очень хорошо. Среди нас было много талантов. Большим успехом пользовались выступления профессио­нального фокусника – фронтовика, спорт­сменки по художественной гимнастике. Мы ставили и играли сценки из спек­таклей различных авторов, в первую очередь, конечно, из Чехова.

Хочется немного сказать и об об­щественной жизни. Поначалу, комсомольские и партийные собрания прохо­дили весьма демократично. А в списки для выборов в состав руководящих ор­ганов вносились на две-три кандидату­ры больше, чем необходимо было из­брать. При этом каждая из них получала хотя бы один голос против, так как го­лосовать за себя считалось неприлично. Правда, ближе к выпуску, после воз­вращения из командировок, я был удив­лен, что за время моего отсутствия в институте стало принято подводить черту под списком кандидатур после достижения необходимого количества претендентов на вакантные места, а результаты голосования оказывались единогласными

Первый лагерный сбор, 1948 год. В связи с ликвидацией Военно-морского мини­стерства распускается и наш военно-морской факультет. Настоящие морские офицеры подают рапорта об отчисле­нии.    Мы, салаги, остаемся. Выдают х/б, кирзачи, портупеи и фуражки. А тельняшки и черные шинели остаются с нами. Уезжаем в лагеря, в Кубинку. Картинка – что надо! Защитное х/б, са­поги, фуражки с красным околышком, и черные шинели…

В памяти у меня остались очень хорошие впечатления от лагерного «ничегонеделанья». В наряд ходили очень мало. Морякам, может быть, не доверя­ют службу, а, может быть, нас просто очень много. Самым хорошим считает­ся наряд на камбуз (на кухню). Поесть можно исправно. Помню, с раздачи мне кричат: «Иди к шефу, суп кончается!». Бегу, привожу его. Шеф спокойно берет два ведра воды, выливает в бак и гово­рит: «Ничего, никогда не кончается». Вообще, кормят сносно: каши, чай, ком­пот и кофейный напиток. Иногда на второе дают какую-то кашицу из сухой картошки. Этакую коричневого цвета суспензию, в которой попадаются куски картошки. В первый раз кто-то из быв­ших моряков зачерпывает из миски ложкой вот это варево и придается кра­сочным сравнениям его с «нечто». Брезг­ливые тут же покидают стол, а мы сме­емся и доедаем все, что осталось.

Нас начинают обучать тактике и военной топографии, мы ведь два года проходили военно-морское дело, вязали узлы и еще кое-что. Первое занятие по топографии на местности. Преподава­тель выводит взвод «олухов морских» на шоссе и говорит: «Запомните на всю жизнь, что от меня до следующего стол­ба 60 метров». Я запомнил. По тактике проходим бой в горах и в населенных пунктах, располагаем подразделения на местности: в линию, углом справа, уг­лом слева. Во время одного из практи­ческих занятий стоим на виадуке. Пре­подаватель спрашивает меня: «Как пра­вильно расположить подразделение?». Ничего не понимаю и наугад говорю: «Углом назад». Оказывается верно! По­лучаю «хорошо». Потом я у этого пре­подавателя всегда был хорошистом.

Утром вместо физзарядки бег на три километра в сапогах. Перед оконча­нием сборов устраивают нам «войну». Мы сидим в окопах полного профиля, что-то где-то взрывается, дым, гарь, а фронтовики еще и гранаты бросают. Надо сказать, что в то время в институте деление слушателей было на фронтови­ков и всех остальных.

На третьем курсе входим в парад­ный расчет. Я – второй справа в четвертой шеренге. Наш правофланговый – Лев Яковлев. Помню, как-то во время парада, уже на Красной площади он на­чинает падать после «принятия» накану­не праздника. Его быстро поддержива­ют, Лева проходит нормально. Ходить на парад мне нравилось. Нашу коробку водил начальник факультета, гвардии полковник Савчук. Институт проходил всегда на «отлично». Однажды нам всем даже была объявлена благодарность.

Особый трепет вызывало ожида­ние появления Сталина на трибуне мав­золея. И, если он был там, то при про­хождении мы выкладывались полно­стью.

Перед парадом надо было прибы­вать в институт с «ефрейторским зазором», в пять часов утра. Досыпали на столах в аудиториях. Выходили под марш «Прощание славянки». По пути останавливались на перекур. К параду готовились на Котельнической набе­режной. Сначала поодиночке, задрав полы шинели, затем в коробке. После отличного прохождения генерал Ратов отпускал по домам. Занятий в этот день не было.

Вспоминается такой случай. Строй уже стоит, а от Устиньского моста, за­драв полы шинели, бежит старший лей­тенант. Подбегает к генералу Ратову и просит разрешения встать в строй. Ге­нерал разъяренно спрашивает о причине опоздания. Офицер громко отвечает: «Извините, товарищ генерал, сплю у стены. Перелезал через жену и задер­жался». Свита генерала хохочет, Ратов командует: «Встать в строй!».

Помимо праздничных парадов были и спонтанные прохождения торжественным маршем во время похорон на Красной площади. Маршировали без предварительной подготовки, но всегда на «отлично».

Летние экзамены на третьем курсе. В лагерь не едем, так как шестерых из нас, и меня в том числе, вызывают в Управление уполномоченного при Совете Минист­ров СССР по делам репатриации советских граждан. Заполняем обширные анкеты: служил ли в царской армии и когда, был ли в войсках Деникина, Кор­нилова и прочее. Еще запомнился такой вопрос: пишите ли в газеты и в какие?

Затем – собеседование, которое проходят лишь двое: Лотков и я. Его направляют в Канаду, меня – в Англию. Едем сначала на поезде Москва – Ленин­град, затем пересаживаемся на теплоход «Сестрорецк». У нас – отдельные каюты, прекрасное питание, американские си­гареты, джин, виски. В Ливерпуле мы расстаемся. Генка продолжает свой путь в Канаду, а я иду в консульский отдел советского Посольства в Лондоне.

Начинается новая страница в моей жизни. 

Добавить комментарий

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.