Александр Алексин, В-81. Направьте меня в Гардез!

Публикуем рассказ ушедшего от нас Александра Алексина о службе в Афганистане. Рассказ прислал  его однокурсник Михаил Слинкин.

Направьте меня в Гардез![1] 

Впервые в Афганистан в составе группы из восьми курсантов восточного факультета Военного института я попал в сентябре 1977 г. Называлась та годичная командировка стажировкой. Однако на деле мы попросту работали переводчиками так же, как и все советские военные переводчики, без каких-либо отличий или послаблений. В апреле 1978 г. стали свидетелями прихода к власти в Кабуле левых сил, последующего обострения обстановки внутри и вокруг Афганистана и расползания по стране гражданской войны. Но уже в августе были отозваны в Союз для продолжения учебы. Однако окончить третий курс нам не дали. В конце марта 1979 г. вновь отправили в Афганистан на очередную годичную «стажировку». 

В начале лета 1979 г. мне, наконец, удалось перевестись с довольно рутинной службы в кабульском Лётно-техническом училище в один из самых «горячих» на тот момент районов – в провинцию Пактия, в 3-й армейский корпус афганской армии.

Штаб корпуса располагался в старой крепости, нависавшей над центром главного города провинции – Гардезом, называвшейся поэтому, как принято во всём Афганистане, Балахисар, то есть «Верхняя крепость». Проживали же мы, советники и переводчики, на самой окраине города, вернее даже, за его окраиной, в небольшом посёлке из одноэтажных домиков, обнесённом дувалом высотой в два с половиной метра.

Посёлок этот был построен несколько лет назад немцами-аграриями из ФРГ. Они пытались разработать методы культивирования практически неизвестной как у нас, так и на Западе, масличной культуры, которая по-афгански называется «джельгуза». По вкусу её орешки практически идентичны кедровым, но ядрышки длиннее раза в три, и их кожура легко отшелушивается пальцами, наподобие жареных семечек подсолнуха. После Апрельской революции, опасаясь оставаться в этом неспокойном районе, немцы свернули работы и уехали на родину.

Компактное проживание в таком месте, с одной стороны, было удобно для нас, но, с другой стороны, мы представляли собой лакомую добычу для всё более активизирующихся мятежников – к середине лета практически каждую ночь они как минимум по два раза подвергали нас обстрелам.

В результате одного из них, когда меня взрывом подбросило в воздух и шваркнуло о стену, я получил контузию. Отлежался чуть более суток. Но правый глаз стал резко терять остроту зрения. Говорить об этом мне было неудобно, да и боялся, не спишут ли? Поэтому я раздобыл круглый надфиль, прикинул, в каком месте сделать с его помощью канавку на компенсаторе автомата, и за пару дней с трудом выточил углубление, которое позволяло мне стрелять, прицеливаясь левым глазом, соответственно, развернувшись телом не так, как стреляют нормальные люди.

К середине июля в тяжёлое положение попал один из полков 12-й дивизии нашего корпуса, дислоцировавшийся в местечке Зурмат, километрах в 35 от Гардеза: он был полностью блокирован мятежниками, не хватало продовольствия и боеприпасов. В докладах проскальзывали и паникёрские настроения – чуть ли не сдаваться готовы были. А зона ответственности этого полка была очень важной. Он обеспечивал безопасность дороги Гардез–Газни.

17 июля советник начальника оперативного отдела корпуса подполковник О. И. Вишневский поставил вопрос о том, что надо слетать в Зурмат и лично оценить обстановку как в самом гарнизоне, так и вокруг него. Командир корпуса и его советник, полковник А. Д. Шипилов, сначала отнеслись к идее скептически, но потом решили сами лететь в Зурмат. С собой зачем-то взяли и советника начальника политотдела. С ними полетел и я. Перед вылетом мой друг, тоже переводчик, Максим Коробов в дополнение к двум подсумкам с патронами к АКМ буквально всучил мне еще три подсумка и четыре гранаты.

До Зурмата на Ми-24Б мы долетели быстро, но приземляться не стали – решили вначале облететь его по расширяющейся спирали, чтобы оценить силы противника, блокирующие полк. Где-то на втором витке вертолёт вдруг вздрогнул и начал резко снижаться, немного завалившись на правый борт. Мы постарались сгруппироваться перед ударом о землю, но всё равно ушиблись здорово (как потом выяснилось, второй член экипажа вертолёта при ударе погиб).

Упали мы на краю ржаного поля. С левого борта, чуть впереди и на расстоянии метров 60 был угол дувала жилища. С правого борта почти такой же дувал был немного дальше от нас. Первым желанием было вырваться из западни, которую теперь представлял для нас вертолёт. Первым к двери, то есть к левому борту, рванулся комкор-афганец, сидевший к ней ближе всех. После пары попыток открыть дверь стало ясно, что её заклинило от удара. Дверь в Ми-24, в отличие от Ми-8, не сдвигается вбок, а как бы распадается на две половины – одна опускается вниз в качестве трапа, а вторая поднимается вверх. При этом если низ вертолёта и борта по иллюминаторы бронированы, то дверь бронировать было нельзя, иначе сил не хватило бы её поднять и закрыть.

В это время раздались первые выстрелы. Шипилов, видя, что комкор продолжает тщетно дёргать ручку открывания двери, крикнул мне, чтобы я убрал его из опасной зоны. Я упёрся ногой в переборку между отделениями десанта и пилотов и изо всей силы дёрнул на себя за руку комкора. Что удивительно, комкор, который был килограммов на 25 тяжелее меня, свалился от рывка на пол, меня поначалу впечатало в переборку, а потом я упал прямо на него.

К этому времени пыль, поднятая в результате нашего падения, начала оседать. Приподнявшись на коленях над комкором, который ворочался подо мной, я выглянул в иллюминатор в верхней половине двери и увидел над ближайшим дувалом три головы в чалмах. Сначала довольно робко, а затем всё смелее, над дувалом появлялись и торсы мятежников, открывавших по нам огонь. Я откинул вбок стекло иллюминатора и дал по ним очередь. Одновременно открыли стрельбу с правого борта Шипилов и политработник. Душманы поначалу скрылись за дувалом, но вскоре появились вновь и стали бить по вертолёту.

Вскоре я понял их замысел – пока одни открывали шквальный огонь, чтобы мы не могли поднять голову, другие перепрыгивали через дувал, скрывались в ржаном поле, в котором, несмотря на очень малую высоту стеблей – не больше полуметра – их невозможно было выцелить, и старались зайти в хвост вертолета, в «мёртвую зону», тем самым взять нас в клещи и уничтожить или взять в плен.

С этого момента я сосредоточился на том, чтобы не отвлекаться на стреляющих, а ловить момент, когда мятежники группами перепрыгивают через дувал, и стрелять очередями. Таким образом удалось снять человек 5–6, когда вдруг я почувствовал, будто по спине кто-то ударил кувалдой или на меня сверху свалилась какая-то тяжёлая монтировка. Перехватило дыхание, я выдернул из иллюминатора автомат, опустился на уже давно притихшего комкора и поневоле взглянул наверх – поискал глазами, откуда и что на меня свалилось. Когда дыхание восстановилось, я вдруг почувствовал, что по спине течёт что-то горячее, и лишь немного спустя сообразил, что это кровь. В этот момент я почувствовал смесь горечи и обиды: живя среди афганцев, я прекрасно знал, что у них считается позором получить ранение в спину, мол, повернулся спиной к врагу. А раз у меня болит спина, значит туда я и ранен.

Эти чувства воплотились в злость. Я как-то сумел подняться, высунуть автомат и поймать на мушку крайнего левого из очередной партии прыгавших через дувал. Краем глаза я успел заметить изумлённые глаза духа, целившегося прямо в меня с правого края дувала. Вот только отвлекаться на него я не мог – немного левее его появились спины нескольких духов, изготовившихся к прыжку. Как только они прыгнули, я дал по ним длинную очередь – судя по тому, как они падали на землю, только двое из семи приземлились нормально.

Тут я почувствовал ещё удар – показалось, что спину вскрыли консервным ножом, и я окончательно свалился на комкора. Спустя пару минут я услышал крик Шипилова: «У кого есть ещё патроны?!» Левой рукой (правая практически не работала) я тронул его за штанину и указал на подсумки, «всученные» мне Максом. Снять их с брезентового ремня в той спешке было невозможно, поэтому я постарался повернуться так, чтобы удобнее было выдёргивать из них магазины.

Спустя некоторое время Шипилов спросил меня, есть ли у меня гранаты. Услышав ответ, что есть, не приказал, а попросил привязать их к бензобаку и взорвать, когда духи подойдут вплотную к вертолёту. Я ничего не ответил, просто перегрыз зубами шнур для пистолета, что крепился к левому нагрудному карману, и одной левой рукой (правая уже не работала) стал пропускать кольца гранат двойной петлёй, прикрепив первую к креплению бака, чтобы можно было, рванув шнур, взорвать все гранаты.

Вдруг, спустя несколько минут, я услышал взрывы (по звуку понял, что НУРСы) сначала по левому борту, а потом и по правому. Еще через минуту по двери вертолета начали стучать чем-то тяжелым, и ее нижняя часть распахнулась. Я готов был дёрнуть шнур, как вдруг услышал крик Шипилова: «Шура! Свои!»

Как стало ясно уже потом, с летевшего из Газни вертолета Ми-8 случайно увидели нас, поняли, что мы оказались в западне и ударили по духам, почти зашедшим нам в хвост. Вертолет приземлился. Сообразив, что мы сами не можем выбраться, второй пилот подбежал к нам и ударами приклада автомата расклинил дверь. Когда меня вытаскивали, произошла небольшая заминка. Я вцепился левой рукой в ремень автомата (видимо, въелось, как отец и дядя, оба фронтовики, говорили, что оружие бросать нельзя), и автомат встал наперекосяк в дверном проёме. Меня дёргают, а я ни туда, ни сюда. Наконец кто-то сообразил, ударил снизу по натянутому ремню автомата, и меня выдернули из вертолёта.

Что удивило – пока все бежали к Ми-8, мы были для духов удаляющейся, практически неподвижной целью, попасть в которую было очень легко. Я видел, поскольку голова была запрокинута, как падают срезанные пулями на высоте колен колосья, но ни в кого не попали.

Через полчаса мы были уже в Гардезе. Нас встречал наш врач, которого мы звали просто доктор Юра. Он отругал нас за то, что мы выбрасывали индпакеты и брали вместо них гранаты, тут же определил, что если меня везти на машине, до госпиталя я не доживу, потребовал дозаправку для вертолёта и полетел со мной в Кабул. Во время полёта я начал терять сознание (до этого боялся, что подумают, что мне конец), а когда он впихнул мне в спину четыре разорванных индпакета, очнулся от боли, закашлялся, и вдруг увидел, как из моей груди с кашлем вылезают два червеобразных сгустка. Я попытался было их смахнуть, но руку перехватил доктор Юра. Я спросил его, что это такое. «Это входные отверстия», – ответил он. «Так я в грудь, а не в спину ранен?!» – «Дурачок, выходные отверстия больше болят, потому что они крупнее». И тогда я успокоился. Даже если помру, то меня хоть трусом считать не будут, и потерял, наконец, сознание.

Только потом мне объяснили, почему так изумлён был дух, стрелявший в меня – он был уверен, что поразил меня в сердце – принцип прост: если видишь глаз стреляющего противника, отсчитай два вершка вниз и попадёшь прямо в сердце. Только я-то был развёрнут немного по-другому из-за того, что целился левым глазом. Так что та контузия меня спасла.

Операцию в Кабуле мне делала изумительнейшая женщина – в то время подполковник медицинской службы, а впоследствии единственная женщина-генерал доктор Сухейла. По-русски она говорила абсолютно свободно и без всякого акцента. Такой красивой, обаятельной и интеллигентной афганки я просто не встречал раньше. И лишь много лет спустя я узнал, что она, особа королевской крови, закончила в своё время Военно-медицинскую академию в Ленинграде, и даже во времена, когда Кабулом правили талибы, они выказывали ей всяческое уважение.

А дней через десять после ранения ко мне в палату зашёл в сопровождении врачей афганец на костылях, с перевязанной правой половиной лица. Выяснилось, что это – командир того самого вертолёта Ми-8, что вывез нас с места крушения (через пару дней после нашего падения выяснилось, что наш вертолёт был обстрелян из ДШК, и нам попали прямо в автомат перекоса, потому мы и не смогли мягко приземлиться на авторотации). Я до сих пор с благодарностью вспоминаю имя этого человека – Мохаммад Абдул Кадыр. Его вертолёт пострадал на земле – он вывозил раненых, но во время погрузки прямо в него попала мина из душманского миномёта.

После госпиталя и отпуска я вернулся в родной Военный институт. Вот только командование никак на могло определить, где же мне обретаться: мои однокурсники – в Афгане. К младшим распределить, смысла нет. В конце концов решили приписать меня временно к кафедре ближневосточных языков набирать тексты для учебников.

И тут, во второй половине декабря 1979 г., началось на нашей кафедре какое-то шебуршение – старшекурсникам срочно присвоили офицерские звания, посадили их на казарменное положение, и вдруг на одну ночь позволили им пригласить в институтскую общагу (именуемую «Хилтон») не только жён, но и подруг. На следующее утро ребята исчезли. Я понял, что-то намечается в Афганистане, и, минуя все мыслимые инстанции, направился к начальнику политотдела нашего института генералу Рыбникову. Потребовал у него, чтобы меня направили вместе с ребятами в Афганистан. Он всячески меня отговаривал, ссылаясь на то, что я ещё не оправился от ран. А всем нам было известно, что он коротко знаком с начальником Главного управления кадров Министерства обороны генералом армии Шкадовым. Когда я спросил Рыбникова, как он прореагирует на согласие Шкадова, если мне вдруг дадут возможность с ним встретиться, то тот, немного подумав, согласился организовать мне такую встречу.

Видимо, чем-то я понравился Шкадову, раз он на моём рапорте написал резолюцию: «Разрешить». Но ниже шло: «По решению медкомиссии». С этой резолюцией я тут же явился в нашу военную поликлинику и, прикрывая пальцем строку насчёт «По решению…», добился-таки отправки в Афганистан.

Когда я прилетел в Кабул, честное слово, даже не представлял себе, что все мои однокурсники соберутся на взлетно-посадочной полосе и будут встречать меня как какую-то «звезду». Но это было.

А в тот же день я узнал, что в Кабул приехали в очередной раз ребята из моего родного Гардеза. Я схватил бутылку «Шампанского», ну и, конечно, водки, и отправился к руководителю группы переводчиков. Он меня встретил словами: «Шура, зачем всё это, ты же и так определён в группу советников Главного штаба». Но я попросил его о другом: «Направьте меня в Гардез!» В ответ услышал, что раньше спиртное приносили, чтоб в Кабуле оставили, а чтоб на фронт – такое впервые.

На следующее утро я, абсолютно счастливый, ехал в БТРе к ребятам в Гардез…

 

 

Михаил Слинкин

До после победы[2]

 

Кабул. Штаб центрального армейского корпуса Народных вооруженных сил ДРА. Предвыходной день – четверг 13 декабря 1979 года. Вялую беседу в ожидании конца рабочего дня прерывает некстати поступившее указание выделить от советников и переводчиков ЦАК одного человека и направить в штаб военного контракта. Самый младший по возрасту и по званию я – сержант, переводчик, холостой к тому же. Выбор предопределен. Еду.

В одной из комнат штаба контракта собралось полтора десятка советников и переводчиков из разных соединений, частей и военных учреждений кабульского гарнизона. Входит новый главный военный советник в ДРА генерал-полковник С. Магометов, сменивший в середине ноября генерал-майора Л. Горелова. После краткого вступления, посвященного «дальнейшему обострению обстановки в стране пребывания» звучит фраза: «Пришло время выполнить интернациональный долг, возможно, ценой жизни». Все насторожились. Может, главный ошибся? Далее пошла сплошная околесица, немного, однако, всех успокоившая:

– Едете в Баграм, на учение. Вернетесь через несколько часов. Автобус ждет внизу.

Ясно, главный что-то путает или недоговаривает. До Баграма шестьдесят с лишним километров и дорога отнюдь не равнинная. На стареньком «пазике» два часа туда и столько же обратно. Какое тут учение, если уже вечереет, а завтра опять же нерабочий день.

Кто-то из собравшихся спрашивает:

– Оружие брать?

Имелись в виду автоматы. Табельные пистолеты были у всех при себе. Ответ: «Нет, всем сразу в автобус, домой не заходить».

Проверил пистолет за поясом, порылся в карманах: запасная обойма на месте, немного денег, начатая пачка сигарет, спички, носовой платок. Подумалось: «Нужно прикупить еще пачку сигарет в ближайшем дукане да хорошо бы сбегать домой за курткой. Баграм ближе к Гиндукушу, и климат там суровее, чем в Кабуле. В пиджаке при галстуке будет невесело». Забежать домой не удалось. Едва успел расплатиться за пачку «Кента» и запрыгнуть в автобус.

Устроившийся рядом на сидении советник начальника разведки одной из пехотных дивизий зашептал на ухо, почему-то переходя на дари:

– Говорят, товарищ Амин кам кам хуб нист[3].

– В каком смысле?

– Ну, понимаешь, не туда гнет. На американцев ставит.

Уже в сумерках добрались до Баграма. Проехали прямо на летное поле, потом к укрытиям для самолетов, около которых стояли глинобитные постройки и армейские палатки. В них расквартирован советский десантный батальон, сплошь укомплектованный выходцами из среднеазиатских республик и предназначенный для «охраны» Амина. Сразу же идем на инструктаж:

– Все, о чем вы здесь услышите, что узнаете и увидите, чем будете заниматься – государственная тайна. Никогда, никому, ни при каких обстоятельствах… Распишитесь!

Расписались несколько раз в том, что пожизненно будем сохранять молчание. Парни в комбинезонах песочного цвета с множеством карманов, некоторые с пистолетами Стечкина в деревянных кобурах – группа спецназа госбезопасности «Зенит» – разбирают прибывших.

Палатка. Несколько зенитовцев и я устроились поближе к печке-«буржуйке» на двух солдатских койках, между которыми поставили табурет. На табурете листок бумаги. Карандаш дают мне:

– Черти план штаба корпуса!

Рисую от руки, без линейки:

– Первый этаж: вот вход, парадная лестница, вот черный ход, под ним в полуподвальном помещении узел связи…

– Окна узла связи выходят во двор?

– Да.

Уже не мне:

– Чтобы не успели сообщить, кинем в окно слезоточивку, а в коридоре всех повяжем, как начнут выскакивать.

– Второй этаж. Кабинет командира корпуса майора Мохаммад Дуста…

– Рассказывай, кто таков?

– Из мелких феодалов. Халькист «гнезда Аминова». По-моему, всем ему обязан и лично предан.

– Сопротивляться будет?

– Надо полагать, раз вопрос стоит о свержении Амина.

– Тогда будем уничтожать. Ставим крест.

– У комкора телохранитель – солдат-пуштун огромного роста и неимоверной силы. Днем и ночью при хозяине.

– Справимся, – кидают уверенно. – Еще на ком ставить крест? Кабинет рядом – начальника штаба корпуса?

Начальник штаба корпуса – полковник Шах-Заде. С ним у меня отношения приятельские, почти дружеские. Подставлять его ой как не хочется. Он нам, советским, всегда безоговорочно верил.

– Нет, – говорю, – начштаба – наш человек. Его трогать никак нельзя. Кто потом организует всю эту перепуганную ораву штабистов? – О том, что Шах-Заде тоже «птенец гнезда Аминова», умалчиваю.

– Хорошо, – соглашаются. – Дальше давай.

– Остальные – ни рыба, ни мясо. Флюгера, держат нос по ветру. Вот, только, неясная, мутная фигура – контрразведчик корпуса.

– Ставим крест. Разбираться времени не будет.

Тяжелое чувство: вот так, мимоходом, трех человек и приговорили. Долго уточняем детали: подъезды к зданию штаба, наличие оружия у офицеров, решеток на окнах, расположение комнаты советников – это, чтоб не зацепить своих сгоряча, караула, постов, на которые заступают часовые, и т.п.

В палатку входит солдат-истопник подбросить дров в печку. Все замолкают. Солдат неловко пытается открыть дверцу печи. Обжигается и дует на пальцы. Кто-то тянет:

– Эх, водки бы выпить, для сугрева.

Старший обрывает:

– Решили же, до после победы – сухой закон!

Солдат, наконец, справляется со своей задачей, захлопывает дверцу печки и выходит.

Осмеливаюсь задать вопрос:

– Когда начинаем-то?

– Да сейчас! Как дадут команду, так и начнем.

Ждем команды «по машинам», время от времени возвращаясь к разговору по существу. Нет команды, но есть указание отдыхать.

Укладываюсь на койку ногами к печке, головой к брезенту. Холодно. После очередного визита солдата-истопника становится теплее. Даже сквозь солдатское одеяло чувствую, как жар обжигает пятки, но усы, на которых намерзает лед от дыхания, так и не оттаивают.

Утром иду разбираться с главным солдатским вопросом – где харчеваться. Говорят, столовая в палатке. Рядовые, однако, принимают пищу прямо под открытым небом, стоя в куртках и шапках вдоль длинных столов. Нахожу палатку-столовую, не отапливаемую. Получаю пайку, сажусь за стол, а пайка уже остыла. Чай тоже холодный.

День, не считая еще одного прогона деталей предстоящего дела, проходит в полной бестолковости. Слоняюсь по лагерю. Все прямо по персидской поговорке: «Одинаковый с одинаковым: голубь с голубем, сокол с соколом». Зенитовцы кучкуются с зенитовцами, офицеры-десантники с офицерами-десантниками, солдаты с солдатами. Спрашиваю у зачуханного солдатушки, попросившего сигарету:

– Стреляли часто?

– Да, раза три, прежде чем сюда отправили.

– Гранаты кидали?

– Было, однажды.

– Боевые?

– Не, учебные.

«Ну, – думаю, – если и вправду так готовили, тяжко придется парням, да и нам с ними. Офицеры-десантники, как и солдаты – туркмены, узбеки и таджики – производят гораздо лучшее впечатление. Есть в них даже некоторая лихость и видимая жажда показать себя. Но проблема та же, что и у солдат. Не обстреляны. Большинство из нас, – продолжаю размышлять, – уже побывали в переделках, ходили на операции против вооруженной оппозиции с частями афганской армии. А вот, интересно, парни из «Зенита» только в подмосковной Балашихе «воевали», или уже успели наследить где-нибудь за пределами Союза».

Спросить, однако, прямо не решаюсь, боясь обидеть. Но ведут они себя очень спокойно и уверенно, а это внушает уважение.

…Третий день, потом четвертый – никаких значимых перемен. Снег, мороз, в палатке холодно, и пиджачок не греет. Начинаю кашлять. Поэтому много времени провожу под одеялом. Отсыпаюсь впрок. Кончились сигареты. Попытки добыть их внутри нашего оцепления не увенчались успехом. Нужно идти к братьям по оружию – афганцам. Братьям ли при наших-то задачах? Объясняю часовому, что иду к соседям за сигаретами.

– Иди, – говорит.

Шагаю по припорошенному снегом полю к афганским зенитчикам, прикрывающим авиабазу. Впереди маячит их часовой. Сейчас должен вскинуть винтовку с примкнутым штыком и, выбросив вперед ногу, заорать благим матом «Дриш!» («Стой!»), как у них положено по уставу. Но не орет.

– Салам! «Контин есть?» —спрашиваю.

– Да, господин, – солдат скептически оглядывает мою легкую одежонку и показывает рукой на глинобитную полухатку-полуземлянку с плоской крышей, из которой торчит, понемногу дымя, железная труба.

Спускаюсь по глиняным ступенькам, набиваю карманы сигаретами, беру немного печенья отблагодарить за доброту обоих часовых, из чувства милосердия грубо нарушивших правила несения караульной службы.

Жить становится немного веселей. На следующий день баня. Моечная оборудована в палатке, куда подведены трубы от дегазационной машины. Прикомандированные идут на помывку в последнюю очередь. На мне горячая вода кончается, домываюсь холодной, но и та вскоре перестает даже капать. Вытираю остатки мыльной пены носовым платком, одеваюсь как солдат-первогодок с личным рекордом секунд за 30 и бегу, лязгая зубами, в палатку сушиться у печки. Размышляю, постепенно отогреваясь:

«Похоже, команды брать Кабул одним мусульманским батальоном и группой «Зенит», усиленной «сусаниными» из военного контракта, т.е. нами, мы не дождемся. То ли что-то изменилось, то ли и с самого начала это не планировалось, а было лишь иллюзией, возникшей в наших головах, напичканных героическими примерами неравных схваток из славного боевого прошлого».

В конце концов всем, кто прибыл из Кабула, разрешено слетать домой, на день. Лету до Кабула на вертолете Ми-8 всего 15 минут. Через 40 минут в теплой квартире стою под душем. Потом, приготовив крепкий и главное горячий кофе, тщательно экипируюсь: меняю брюки на джинсы, туфли – на высокие армейские ботинки, пиджак – на зеленую куртку с капюшоном и отстегивающейся подкладкой на «рыбьем меху». Избавляюсь от бесполезного галстука и поверх рубашки натягиваю легкий джемпер. Долго мучаюсь сомнениями, брать ли автомат. Но решаю все же ограничиться лишь дополнительным запасом патронов для ПМ и гранатой. Возвращаются с работы коллеги-переводчики – мои соседи по квартире. Пьем коньяк.

– Будут, – говорю, – события. Сидите лучше дома, если командование не призовет.

Предупреждаю их более чем туманно, но все равно чувствую при этом, что совершаю тяжкое преступление перед народом, партией и правительством.

Летим обратно. Большинство тоже постеснялось взять автоматы, но у многих карманы оттопырены. Боезапас пополнили.

Долгожданная перемена: «Строиться в колонну команда поступила, в мрачной тьме скрывается Кабул», как поется в одной из сочиненных уже потом песен. Марш проходит без происшествий. В Кабуле поворачиваем в район Дар-уль-аман, потом – к холму, вершину которого венчает резиденция главы государства Хафизуллы Амина – дворец Тадж-бек. Останавливаемся у расположенных у подножия холма недостроенных казарм республиканской гвардии. Команда: «Размещаться».

В неоштукатуренной комнате на втором этаже мусор на полах, двухярусные солдатские койки, печка-«буржуйка» с выведенной в окно трубой. На нижний ярус не претендую: есть и посолиднее меня. К вечеру холодает. Топим печку. Ночью чувствую, что с потолка начинает капать, потом лить.

«Как же, – догадываюсь, – тепло поднимается вверх, стыки между плитами перекрытия не изолированы, а на них ведь снег. Тает, значит». Прыгаю вниз и двигаю двухярусную койку вместе с крепко спящим спецназовцем. Утром просыпаюсь от его вопля.

– Какая с… это устроила?

Свешиваюсь с койки. Сосед мой весь в грязи – с усов капает, подушка и одеяло заляпаны – стоит босой в луже и жаждет мщения, думая, что кто-то все это специально подстроил. На меня-то капала чистая талая вода, а его забрызгало грязью, образовавшейся за ночь из потоков воды и строительной пыли на полу. Сочувствую соседу, но из-за опасения мести в «злом умысле» не признаюсь.

После завтрака, 25 декабря, экипируем на рекогносцировку организации охраны и обороны дворца лейтенанта-десантника Мишу Нуреддинова – веселого, прямо-таки брызжущего энергией узбека. Говорит он почти на всех среднеазиатских языках, в том числе и на таджикском, а это тот же дари. В общем, все при нем, но нет «гражданки». Все выразительно смотрят на меня. Снимать штаны отказываюсь, да и не по размеру ему мои джинсы. Куртку отдаю. Миша долго мучается с пистолетом, который никак не может пристроить за хлипкой резинкой застиранных спортивных штанов.

Дело все ближе, судя по тому, что прибыли на посольских «Волгах» какие-то важные чины в гражданских костюмах, но с военной выправкой. Меня теребят вопросами спецназовцы, правда, уже не те, с кем планировали брать штаб ЦАК, а другие. Их интересует Тадж-бек. Отремонтированный дворец, ожидавший переезда нового хозяина[4], мне довелось посетить всего недели две назад. Пожилой поляк, который руководил отделкой дворца, жил рядом и всегда чопорно раскланивался с нами, приподнимая за поля тирольскую шляпу с пером. Во время взаимного расшаркивания Анатолий Андреевич – советник начальника связи корпуса – и попросил его показать дворец. Тот, к нашему удивлению, сразу же согласился. Рабоче-крестьянское сознание чуть не помутилось от роскоши, которую мы увидели: вытесанная из цельного куска мрамора ванна, мебель ручной работы, ковры, люстры из богемского хрусталя, оборудованная по последнему слову техники кухня, использование которой, пожалуй, подразумевало наличие дополнительного инженерного образования у повара, специальный лифт для подачи блюд в столовую и т.п. Потряс воображение письменный стол в кабинете Амина. Инкрустированный дорогими породами дерева, он стоил, как пояснил наш любезный гид, столько же, сколько роскошный «мерседес» последней модели. Умеют красиво жить вожди! Но спецназ, конечно же, интересовало не это, а сплошная проза – расположение комнат, лестниц, коридоров, лифтов, помещений охраны, подходов к дворцу со стороны «Ямы», так сразу прозвали казармы гвардии, которые и вправду были расположены как бы в яме между холмами.

Нежданно-негаданно, легок на помине, в «Яме» появляется Анатолий Андреевич:

– Собирайся, поехали!

– Да, я собран, – говорю. – Все при мне. Куда едем-то?

– К командиру корпусного батальона связи Абдул-Сабуру.

«Что-то здесь не так, – думаю. – Андреич всегда мотался к нему один, без переводчика. Там все инженеры по-русски говорят. Они и переводили».

Сидим втроем, пьем великолепно заваренный чай «Пять звезд» – любимый чай Абдул-Сабура.

– Сабур, – говорит Андреич, – мы тебя когда-нибудь обманывали, подводили?

– Нет, – настороженно, как бы догадываясь о чем-то, отвечает комбат.

– Тогда доверься нам еще раз. Грядут перемены, поступай так, как мы будем подсказывать.

«Вот оно что! – начинаю понимать. – Дана команда готовить подсоветных афганцев к предстоящим событиям».

Отказываемся от предложенного ужина и едем в штаб корпуса. Тут же получаю новое задание и с группой советников и переводчиков, человек семь, отправляюсь в военный клуб, расположенный прямо напротив американского посольства. Почему-то именно здесь оборудован то ли узел связи, то ли командный пункт, то ли и то и другое одновременно. Долго без дела торчим в помещении, становясь невольными слушателями телефонных переговоров.

– Три борта вернулись. Где четвертый? С Душанбе, Ташкентом, Фрунзе связывались? А вот из Баграма докладывают, видели вспышку в горах.

В гору врезался один из тех четырех Ил-76 с десантниками, которые первым эшелоном летели на кабульский аэродром для обеспечения высадки 103-й воздушно-десантной дивизии, но по каким-то причинам легли на обратный курс. Первые потери – 41 человек.

Дают команду выдвигаться в аэропорт. Наша группа, вооруженная только пистолетами и припасенной у меня в кармане гранатой, – пожалуй, неважная замена бравым десантникам. Приезжаем, выходим на летное поле. Холод, темень, что делать – неясно. Интересуюсь у старшего. Отвечает, пожимая плечами: «Да ничего. Прилетят наши – успокаивать, удерживать от необдуманных поступков». Неожиданно гаснут огни на взлетно-посадочной полосе. Советник главного штурмана ВВС и ПВО[5] с переводчиком бегут разбираться. Как только огни загораются вновь, видим, что на посадку заходит первый самолет, пробегает мимо нас, поворачивает на рулежку, а второй уже катится по полосе, третий почти касается ее своими шасси, а за ним видны огни четвертого, пятого… десятого. Восхищаемся: «Во дают!» Десятка выстраивается на рулежке, моторы ревут, заглушая лязг выгружаемой техники, русскую мать и грохот сваливаемых в кучи десантниками ящиков. Самолеты так же споро, как садились, взлетают друг за дружкой.

– Ну, кому тут башку отвернуть? – спрашивает один из офицеров-десантников. – Это мы разом, – добавляет, подхохатывая.

Теперь понимаю, в чем тайный смысл нашего присутствия здесь. Ласково говорю:

– Пока никому. Располагайтесь. С прибытием вас на гостеприимную афганскую землю!

Летит вторая партия самолетов, третья, четвертая… сбиваюсь со счета. Хожу, знакомлюсь, придерживаю особо ретивых: настрой у всех решительный, так воспитали – с неба и в бой. К утру сказывается бессонная ночь, проведенная при минусовой температуре на голодный желудок. Кажется, что замерзли даже суставы – перестают гнуться. Спрашиваю водки. «Нет, – говорят, – сухой закон. Но вот тебе банка тушенки, буханка хлеба и нож. Грейся!» Заваливаюсь на какие-то мешки между ящиками и энергично греюсь, двигая челюстями. Помогает.

Выкатилось солнце. Сразу стало и теплее, и веселее. С интересом наблюдаю, как на веранде аэропорта выстраиваются западные военные атташе и иные дипломатические работники с биноклями, опередившие вездесущих репортеров. Сам не разглядел, но потом рассказывали, что американский посол якобы даже слезу пустил. С расстройства, наверное.

За день оглох от рева авиационных моторов. Самолеты продолжают прибывать. Но техника уже организованно отгоняется и строится ровными рядами. Натянуты палатки. В штабной над картой склонился комдив 103-й дивизии. В углу какие-то парни стягивают с себя джинсы и влезают в десантные комбинезоны. Вот так встреча – это же наши переводяги из Военного института иностранных языков. Спрашиваю: «Вас что, ускоренно выпустили?» – «Да, – отвечают, – ловили по коридорам, чтобы дипломы и лейтенантские погоны вручить. И сразу сюда, даже форму офицерскую пошить не успели». – «А остальные где?» – «С мотострелками через границу идут, дня через два здесь будут».

Вечером полк, в который меня определили, колонной выдвигается в город, в дворцовый комплекс Делькуша. Залезаю в БМД. Ну и машина. Тесно. Как в ней помещаются здоровенные десантники – непонятно. У здания «Радио Кабула» инцидент. Охраняющие его афганские военные выводят танки и перекрывают дорогу. Я не востребован. Значит, в проводниках кто-то еще из переводчиков. Разобрались без пальбы. Прибыли. Устраиваемся на ночь.

Большое помещение, цементные полы. Раньше, похоже, здесь была кухня. На полу растягивают брезент, на нем укладываются десантники. Завидую им. Все в толстых куртках с цигейковыми воротниками, хоть на снегу ночуй. Отстегиваю тонкий капюшон своей куртки и сворачиваю его в комочек. Будет подушка. Складываю прямоугольником, чтоб потолще, подкладку. Можно уместиться бочком. Накрываюсь курткой. Справа и слева впритык, не особенно церемонясь, заваливаются десантники. «Вот молодцы! – думаю. – Хоть о них погреюсь».

На следующий день, 27 декабря, становится ясно, дело будет сегодня. Два парня из «Зенита» – Олег и Вадим, – я и Анатолий Андреевич, взвод десантников из 37 человек на четырех БМД, командира зовут Саша, – вот наши наличные силы. «Противник» – дислоцированные в казармах гвардии дворца Арк, примыкающего к Делькуша, батальон связи, транспортная рота и зенитный дивизион, вооруженный ЗУ-23-2. Всего более 800 человек. Нужно их блокировать, заставить разоружится и спокойно принять уход Амина. Думаем и так, и эдак, но ничего более путного, чем до смерти напугать, придумать не можем. Ведь если они предпочтут бой, то шансов у нас нет. За Сабура и батальон связи Андреич вроде бы ручается. Но вот командир и замполит зенитного дивизиона – ярые аминовцы, молодые выдвиженцы, всем обязанные своему кумиру. Они, правда, приглашены сегодня командиром нашего полка на банкет с водкой, но звонок уже прозвенел, а их нет. Видно почуяли неладное. Оптимизм наш тает с каждой минутой.

Раздается мощный взрыв в районе телефонной станции – общий сигнал к выступлению. Все. Разговоры окончены. Выдвигаемся на трех БМД, как и было задумано, на территорию соседнего дворца. Четвертая машина выходит на площадь перед ним. Во дворе тихо, но за каждым кустом расставлены часовые. Да вот и ЗУ-23-2 с расчетом, спрятанная на позиции под аркой, вот еще одна. Готовились к встрече, однако. Высовываемся с Олегом из заднего люка и подзываем ближайшего часового. Говорю ему, чтобы вызвал сюда командира дивизиона. Бежит исполнять указание.

Приходит не командир, а замполит. Разговариваем, не вылезая из машины. Блефую, объясняя, что мы не желаем кровопролития, хотя полностью блокировали дворец и можем разнести его в один момент. Как бы подтверждая это, начинает лупить из пулемета БМД, которая елозит туда-сюда по площади. Продолжаю:

– Режим Амина свергнут…

Наш визави меняется в лице и срывает с плеча автомат. С трудом успеваем с Олегом схватить его за плечи, не сговариваясь, дергаем на себя и буквально втыкаем головой вниз в люк. Отбираем автомат и пистолет и ставим обратно на землю. Повторяю:

– Режим Амина свергнут. Вам необходимо снять посты, разоружить солдат, все оружие, в том числе и табельное офицеров, сдать в арсенал и выставить у него невооруженного постового. Дворец под охрану берем мы. Предупреждаю, сопротивление бессмысленно.

– Отдайте автомат, я без него не могу вернуться.

Олег выщелкивает из магазина патроны и отдает автомат. Замполит просит пистолет. Та же процедура. Уходит и не возвращается. Прибегает Андреич, говорит, что с Сабуром все решил. Оружие сдают, нам верят. «Зачем, – спрашивает, – эти, на улице, палят. Ведь никто из казарм не бежит и сюда не прорывается». Вызываем командира БМД. Является разгоряченный лейтенант.

– Зачем палишь?

– Так, там же автобус и потом такси…

– Тебе ж ставили задачу отсекать, если побегут. На кой ляд тебе автобус и такси? Пусть себе едут.

– Понял. Больше не буду.

Вновь посылаем часового за командиром дивизиона. Вновь приходит замполит. Под звуки разгорающихся в городе перестрелок, ближайшая из которых рядом, за площадью – в районе родного штаба ЦАК, спрашиваю:

– Вы поняли, что сопротивление бессмысленно?

– Да, – отвечает.

– Если через десять минут не снимите часовых, все оружие не сдадите в арсенал, мы будем вынуждены открыть огонь.

– Можно оставить оружие командному составу?

– Нельзя. Исполняйте.

Солдаты исчезают со двора. Идем к арсеналу, выставляем своих часовых. Убираем с площади БМД, организуем на всякий случай оборону. Не можем добиться от афганцев, где выключается освещение на фонарных столбах вдоль аллейки, ведущей от ворот к башне с часами, поэтому расстреливаем фонари, чтобы быть в тени и видеть, что происходит на площади. Один фонарь, висевший на столбе над тумбой регулировщика за воротами, расстреляли, пожалуй, зря. Через несколько минут на темный участок площади вылетает БМД и сносит столб с тумбой. С разбитых катков слетает гусеница. Андреич подскакивает к раненой машине и стучит по броне. Доносится обрамленный непарламентской идиоматикой вопрос:

– Ты кто такой?

Андреич обижается:

– Нет, – это ты кто такой? А я – советский подполковник. А ну вылезай!

Затаскивает БМД и закрываем ею одну из прорех в нашей обороне. Только закончили, на площадь вылетает САУ и, пытаясь избежать столкновения с разбитой тумбой, начинает крутиться волчком. Останавливается. Стучим по броне. Из люка показывается лейтенант, говорит, заблудился, спрашивает, как проехать в район Пули-Чархи, там какую-то тюрьму нужно взять.

– Ну, братец, Пули-Чархи за городом, сам без проводника не доберешься. Да и подстрелить могут ненароком либо свои, либо чужие. Оставайся с нами!

– А вы словечко за меня замолвите перед командирами, а то ведь голову снесут за то, что потерялся.

– Замолвим, – обещает Андреич.

Вот, разжились и артиллерией. Довольные идем расставлять посты. Попутно определяем комнату для себя и помещение, в котором разместим десантников, как только позволит обстановка. Прибегает посыльный от Абдул-Сабура, просит Андреича и меня зайти на узел связи. Приходим. Солдат-связист снимает наушники, говорит, что корпусные соединения и части наперебой выходят на связь на УКВ[6], докладывают, что окружают советские, спрашивают, что делать. Говорим: «Передавай всем: обстановка штатная, ничего не предпринимать, выполнять указания советских, они – друзья, действуют от имени новой власти». Сажусь на всякий случай рядом со связистом и минут пятнадцать слушаю его переговоры. Молодец парень! Все правильно излагает.

Выхожу с узла связи. Из темноты появляется молодой офицер и тянет за рукав в один из закутков коридора. Представляется членом подпольного комитета фракции «Парчам»[7]. Говорит, что командование зенитного дивизиона оружие не сдало. Спрашивает, что делать? Отвечаю, наладьте связь с районным комитетом «Парчам», слушайте радио – должно быть заявление новых властей, а этих не трогайте, сами поймут, что рыпаться бессмысленно. Офицер смеется: «Они поначалу решили, что вас не меньше полка, думали, раз во дворе три машины, то снаружи еще штук тридцать».

Нахожу Андреича сотоварищи у выбранной нами комнаты на первом этаже. Старлей Саша инструктирует приставленного для нашей охраны увальня-солдата, в котором угадывается огромная сила:

– Если что, сначала умрешь ты, – для вящей убедительности тыкает солдата пальцем, попадая где-то в район пупка, так как ростом Саша метр с кепкой, – и только потом они, – указывает на нас.

Солдат Юра так и ходил за нами все последующие часы, и под его присмотром нам было довольно комфортно и спокойно.

После полуночи все слушают радио, передают обращение нового главы государства Бабрака Кармаля. Перевожу спецназовцам и Андреичу. Несмотря на отголоски боев в городе, возникает чувство, что делу конец. Победа за нами. О бдительности, однако, не забываем. Время от времени хожу «на разведку», беседую с афганскими офицерами и солдатами, оцениваю их настрой. Инициативники так и прут: то один, то другой предлагают информировать о скрытых аминовцах и прочих «врагах».

Затемно, но уже ближе к утру, на прошитой автоматной очередью «Волге» приезжают двое ребят-зенитовцев из тех, с кем поначалу строили планы штурма штаба ЦАК. Они, как оказалось, его и брали. Хотят вместе со мной съездить в «Яму» за водкой, которую припасали до после победы. Андреич против, но в конце концов соглашается.

Садимся в машину. Кроме водителя-афганца, там еще майор из штаба нашего полка. Едем по ночному Кабулу. Афганских военных патрулей нет, но то там, то здесь из подворотен выскакивают вооруженные люди в «гражданке» с замотанными шарфами лицами и тычут в нас автоматами. Узнав, что мы советские, едем в Дар-уль-аман, стягивают шарфы, улыбаются, но предупреждают, что там еще идет бой. Видим, что не только мы работаем этой ночью, но и подпольные комитеты «Парчам» вывели на улицы весь свой наличный состав. По мере приближения к дворцу убеждаемся, что парчамисты были правы: впереди пожары, летают трассеры. Вот пожары уже и справа, и слева. Очередью поперек дороги останавливают нашу машину. Подскакивают разгоряченные десантники:

– Куда, мать вашу, претесь?

– Как куда? – пытаемся перекричать грохот боя. – В «Яму» за водкой.

– Какая водка? Там сейчас такое. Поворачивайте!

– Может, и, правда, не стоит дальше ехать, – ноет майор-штабист.

Спецназ упирается, но десантники стоят на своем. Поворачиваем. Зенитовцы советуются о чем-то между собой: «Есть запасной вариант. Едем!» Кружимся по кварталу напротив советского посольства. Останавливаемся у одной из вилл, скрытой от глаз высоким забором. Стучимся. После коротких переговоров через закрытую дверь, впускают. Несколько парней в «гражданке», но с «калашами» в руках, восторженно кричат:

– Ребята! Мы слушали эфир. Вы молодцы! Здорово сработали.

Обнимают, тискают, целуют[8]. Мы просим водки. Бегут искать, приносят, похоже, все, что у них было, в том числе и невиданные в Афганистане чекушки. Возвращаемся в штаб корпуса. Уже от ворот обращаю внимание на то, что окно кабинета начштаба разворочено взрывом. Спрашиваю у самого молодого зенитовца про Шах-Заде. Отвечает: «Убит».

– Говорил же, что он наш человек!

– Да мы и сами в этом убедились. Он сразу выскочил нас встречать, видно, чтобы избежать кровопролития. Так сзади в спину и застрелил кто-то из своих. Наверное, Мохаммад Дуст. Он-то потом сбежал.

– Так вы поэтому по окну и шандарахнули?

– Конечно, хотели достать стрелка с БМД пушкой «Гром».

Сидим в хорошо знакомом кабинете Шах-Заде. Разваленный оконный проем завешен ковром, пахнет гарью. Режет глаза, видно, не выветрились еще остатки слезоточивого газа. Водка на столе. Пить не из чего. Посланный за чашками солдат-вестовой где-то пропал. Иду разбираться. Солдат, оказывается, не может понять, зачем нужны пустые чашки и спешно готовит чай. «Чай потом, – говорю. – Тащи чашки!» Разливаем водку. Первую пьем молча, не чокаясь. Уже знаем, что погибли при штурме десятки наших, в том числе есть убитые и среди спецназа госбезопасности. Я же про себя плюсую к нашим и своим личным потерям и Шах-Заде. Вторую, как и договаривались, опрокидываем за победу.

Вот и дождались, провели грань. Все, что было раньше, было до, а теперь время после победы в Афганистане. Надолго ли? Тогда казалось, что навсегда.

 

 

После победы…[9]

 

Утро 28 декабря 1979 года. Вчерашний банкетный стол, над которым немало потрудились полковые повара, остался нетронутым, но должен быть востребован непременно, если не афганцами, для которых он, собственно, и готовился с коварным намерением сломить их волю к сопротивлению секретным русским оружием – водкой, то хотя бы усталой и голодной победившей стороной. Прогноз точен: прибегает посыльный от командира полка и приглашает от его имени отобедать часов в двенадцать. Не пропадать же харчам! Принимаем приглашение с благодарностью и, разбившись на две очереди, ждем назначенного часа.

Ночь прошла без сна. Организм, поэтому, требует время от времени встряски, чтобы не впасть где-нибудь в забытье. Чаще чем обычно выхожу во двор покурить на легком морозце, прогнать сон и заодно оценить обстановку. Все вроде бы спокойно: подопечные афганцы ведут себя смирно, стрельбы в городе нет, погода отличная. Командир и замполит зенитного дивизиона, правда, носа не кажут из своих кабинетов. Но это уже несущественно. Дело сделано и сколько бы они не дулись, их время ушло безвозвратно.

Идиллическую картину нарушает группа взволнованных чем-то афганских солдат. Обступают и наперебой начинают жаловаться как родному:

– Украли… они… дерево! Только что было, а сейчас нет!

– Какое дерево? – спрашиваю.

– Наше! Дрова. Много!

– Разберемся, – говорю и иду вслед за ними.

Показывают на место, где еще вчера лежало толстое в полтора обхвата корявое бревно метров пяти длиной. Нет бревна, но за угол ведет глубокая борозда не иначе как от него. Идем по следу и упираемся в распаренного десантника в тельняшке, орудующего топором, буквально отколупывая куски древесины от искомого бревна, распилить которое, видимо, нечем.

– Где Саша? Командир, то есть, – спрашиваю его строгим голосом в расчете на афганцев, жаждущих заступничества и справедливости.

Кивает на дверь. Вхожу, оставив солдат снаружи, и долго объясняю удивленному старлею, что дрова здесь просто так валяться не могут, потому что стоят очень дорого. Привожу для примера цену за кило, сопоставив ее со стоимостью килограмма риса – одного из основных продуктов питания в стране.

– Ну-у, – Саша, недоуменно чешет затылок, прикидывая сколько же может стоить это неподъемное бревно, – сейчас заведем БМД и оттащим обратно.

Инцидент исчерпан. Довольные афганцы вприпрыжку бегут искать поваров и оповещать сослуживцев, что обед будет на чем приготовить.

Полдень. В составе первой очереди иду на обед в соседний дворцовый комплекс Делькуша, теперь уже расположение десантного полка. Стол ломится от закусок и водки. Положим, хлеб, масло, консервы рыбные, мясные – это понятно, а вот откуда та же водочка, колбаска, огурчики… «Однако неважно, – думаю, – главное, что десантники молодцы: не только бойцы хорошие, но еще и хозяева знатные».

Подают горячий борщ в алюминиевой миске, водку разливают в большие кружки из того же материала. И хотя она болтается вроде бы на донышке, но одним глотком ее выпить не получается, приходится делать минимум три. К концу обеда замечаю, что выпил почти бутылку: норма тогда немыслимая для меня. Но хмеля нет. Видно нервы еще не отпустили.

К нам во дворец сажают роту десантников, потом еще одну. Радуемся пополнению, доведшему соотношение сил с одного к двадцати до вполне приличного – один к двум. Но забот у меня прибавляется. Притирка афганцев к советским и наоборот идет не всегда гладко. «Бесхозное» бревно снова и снова пытаются прибрать, зацепив за БМД. Откуда-то появляется дворцовый «завхоз» и начинает жаловаться, что из гаража исчез представительский «мерседес» с кондиционером.

В полной уверенности отсылаю его искать пропажу к афганцам. Ну, бревно наши по недомыслию, а точнее – незнанию местных реалий, еще могут взять, а вот «мерседес» ни на растопку не годен, ни в БМД его не спрячешь.

Отзывают зенитовцев. Тепло провожаем их. Олег советует на прощание:

– Верти дырку на куртке!

– Зачем? – удивляюсь.

– Как зачем? За такие дела ордена дают.

Млею, но благоразумно воздерживаюсь от порчи одежды. И правильно делаю: вставлять в дырку в итоге оказалось нечего.

Видимо, по инерции, так планировалось еще до событий, вслед за батальоном связи и зенитным дивизионом во дворец Арк перемещается штаб Центрального армейского корпуса. Конечно же, не в парадные апартаменты, но и не в самое плохое здание за казармами гвардии, над которым высится башенка с часами. «Переезжаем» с Андреичем в определенное советникам помещение. Весь коллектив в сборе, подтягиваются и афганские штабисты. Представляют нового командира корпуса майора Халилуллу[10] – высокого, с побитым оспой лицом и дергающимися щеками офицера. Это последствия заключения: как «участник парчамистского заговора» он был арестован в прошлом году и лишь сейчас освобожден из тюрьмы.

Обхожу помещения штаба и в одном из них натыкаюсь на другого недавнего политзаключенного – высокого, атлетически сложенного человека, заканчивающего переодевание в военную форму. Здороваюсь и вежливо интересуюсь, кто он.

– Начальник штаба корпуса Нурулхак Олуми[11], – отвечает.

– Много хорошего слышал о вас, – говорю, – в том числе и от отца. Он с вами работал на курсах «А» в 60-е годы.

Нурулхак спрашивает мою фамилию. Когда называю ее, сразу вспоминает отца. Так и познакомились, точнее, возобновили знакомство: Нурулхак, как оказалось, помнил меня еще совсем маленьким. С ним, в отличие от Халилуллы, никогда не перешагивавшего планку официальных отношений, впредь всегда общались просто и относились друг к другу доверительно.

Телефонный звонок. Поднимаю трубку. Женский голос спрашивает начальника штаба корпуса. Прошу подождать и иду звать Нурулхака. Тот говорит минуту и в недоумении кладет трубку: «Ошиблись. Не меня». Звонок, тот же тревожный голос: «Начальника штаба, пожалуйста!» Иду, зову. Та же история. Третий звонок… Нурулхак кладет трубку. Я уже все понял, прошу его: «Это жена прежнего начальника штаба. Будет звонить, скажи ей сам, что муж убит. Я не смогу…»

Вспомнилось, как в начале декабря Шах-Заде пригласил нас к себе в гости. Новая квартира в микрорайоне, немного мебели, скромное угощение – чай, печенье, сладости. Кругом дети от мала до велика. Носятся по квартире и внимания на гостей не обращают. Говорю Шах-Заде:

– Ты, оказывается, счастливый отец! Сколько у тебя всего детишек-то?

– Да сын у меня один, – отвечает и окликает жену, очень красивую, по-восточному так ни разу и не присевшую с гостями женщину. Та приводит, отловив где-то в коридоре, парнишку лет десяти и, положив ему руки на плечи, придерживая, чтобы не сбежал, показывает нам. Видим, вылитый Шах-Заде, только маленький – такой же черноглазый, носатый и веселый.

– А остальные детишки, – спрашиваю, – соседские?

– Нет, – отвечает Шах-Заде. – Это дети товарищей, погибших. На улице их ведь не оставишь, поэтому к себе забираем…

Воспоминания прерывает завхоз-дворецкий, явившийся с новой жалобой: из апартаментов пропало дорогое ружье. «Надо, – соглашаюсь, – пойти разобраться». Прошу у начштаба одного из офицеров, по слухам хорошо знающего дворец, и иду на бесплатную экскурсию. Прежде в этой части дворцового комплекса был всего один раз: сразу после Апрельской революции 1978 года ворота распахнули для посетителей посмотреть, как жили прежние правители. На газоне на всеобщее обозрение расстелили залитые кровью ковры, на которых разыгралась финальная сцена революционной драмы: пришедший к президенту Мохаммаду Дауду с ультиматумом офицер батальона «коммандос» Имамуддин был ранен им, и сопровождавшие его солдаты открыли ответный огонь. Дауд, его брат Наим, несколько других членов семьи и министров были убиты. Но во внутренние помещения, где произошла перестрелка, тогда зевак не допускали.

Обходим стоящую внутри дворцового комплекса массивную круглую башню. Гиды поясняют: «Здесь был зиндан». Действительно, у основания по окружности расположены узкие вертикальные щели – окошки подземелья, где содержались заключенные.

Проходим через незапертую дверь во внутренний дворик, потом в заброшенную дворцовую мечеть. Она, похоже, использовалась как-то странно. В закутках обнаруживаем детские кроватки, тряпки, игрушки, россыпи каких-то бумаг и фотографий. Поднимаю одну: король Захир-шах[12] в свитере с роскошной блондинкой скандинавского типа. Надо полагать на отдыхе от дел государственных. Другая неофициальная фотография экс-монарха уже с брюнеткой: та тоже недурна.

Идем дальше. «Эти помещения в начале века строились как гарем, но в последнее время не использовались по назначению, – объясняют сопровождающие. – Вот библиотека, дальше на втором этаже личные апартаменты главы государства, внизу деловые помещения и зал приемов». От первого этажа – официальной части – наш провожатый ключей не захватил, к тому же двери опечатаны, поэтому поднимаемся с черного хода на второй этаж. «Вот здесь и висело ружье», – суетится завхоз-дворецкий, указывая на стену в гостиной. Что-то все меньше и меньше я ему верю.

Обходим личные апартаменты Амина. Особой роскоши не видно, но ковры, китайские напольные вазы, усыпанные бирюзой и лазуритом их индийские аналоги, телефонные аппараты, исполненные в стиле «ретро», похоже, из слоновой кости и другие «безделушки» стоят немалых денег. Замечаю, что в покоях кто-то – не сам Амин ли? – широко погулял недельку-две назад: в ванной комнате, богато отделанной мрамором, разбросано множество элементов интимного женского туалета; в коридоре ящики с пустыми бутылками из-под кока-колы и фанты; в спальне неприбранная постель, на которой поверх скомканного одеяла валяется пустая бутылка «Русского бальзама» с тремя богатырями Васнецова на наклейке. Начинаю понимать, что завхоз – пройдоха и лентяй в придачу: «Вместо того, чтобы кричать «Держи вора!», навел бы лучше порядок в своем заведовании».

Вслух, однако, советую завхозу закрыть и опечатать также, как дверь с парадного фасада, и ту, через которую мы пришли, и попросить комкора об охране. Последнее замечание он пропускает мимо ушей, подтверждая мою догадку, что не очень-то заинтересован в порядке и в сохранности порученного ему имущества. Главное, чтобы свалить собственные грехи было на кого.

…Заработало телевидение. Главная тема, как и в радиопередачах, – свержение «антинародного, диктаторского режима Амина патриотическим и здоровым большинством НДПА, Революционного совета и вооруженных сил ДРА». «Средства массовой информации – великое дело, – думаю, – еще день-два, неделька такой пропаганды и комар носа не подточит, все будут горды собственными «здоровыми» силами, свергнувшими ненавистного тирана». Когда на экране появляется Нур Мухаммад Тараки, основатель партии и первый руководитель демократического Афганистана, убитый по приказу Амина 8 октября этого года, в столовой, где установлен телевизор, все встают, аплодируют, на глазах у многих слезы.

Вечером начинается пальба. Бежим с Андреичем разбираться. Со стороны Делькуша стреляют по направлению прежнего здания штаба ЦАК. В Делькуша наши, напротив тоже. «Сдурели, что ли?» – не может скрыть досады Андреич. Но перестрелка разгорается, трассеры роятся сотнями, потом тысячами, пересекаясь в воздухе и расцвечивая темную ночь, словно новогодний фейерверк. Зашевелились наши роты. Командиры и десантники с пулеметами пытаются прорваться на занятый афганцами второй этаж, начинают где-то урчать двигатели БМД. Это уже серьезно. Если и мы начнем палить с третьей стороны, то в этой карусели потерь не избежать. Мечемся среди десантников, пытаясь объяснить им, что это недоразумение или провокация, хватаем за руки, за оружие, кричим, Андреич – все больше матом. Наконец соображаем, что связь-то у нас с командованием полка в Делькуша уже есть. Надо объяснить, что стреляют они по своим. Андреич отправляет меня к телефону. Бегу между машин и, поскользнувшись, растягиваюсь на подмерзшей земле как раз в тот момент, когда сзади кто-то все же полоснул очередью в нашу сторону. Из карманов просыпаю патроны, сигареты, спички, далеко вперед скользит по льду граната. Надо подбирать. Стыдливо оглядываюсь, сидя на корточках, никто ли не видел моего позора.

В комнате советников перед блюдом плова спокойно сидит наш старший – Анатолий Анатольевич. Увидев меня, указывает на плов:

– Поешь!

– Позвонить нужно, – говорю, – в полк.

– Позвонил уже. Сейчас доложат выше, и командование дивизии успокоит и тех и других.

Загипнотизированный его спокойствием сажусь за стол, беру ложку, успеваю даже зачерпнуть плова. Влетает взъерошенный Андреич и на секунду немеет от моего хамского, неуместного в такой обстановке вида с полной ложкой плова в руке. Дар речи возвращается к нему довольно быстро: «Так твою растак! Прохлаждаешься?» Далее следуют нелестные эпитеты и жест рукой, означающий «За мной!» Бросаю в сердцах ложку и бегу за Андреичем, пулей выскочившим из комнаты, несмотря на адресованное и ему предложение старшего поесть плова, пока тот не остыл.

Продолжаем где уговорами, где криком придерживать десантников, чтобы не стрельнули ненароком. Главный аргумент: «По вам-то не стреляют!» Минут через тридцать–сорок перестрелка затухает.

Как потом выяснилось, по дороге проезжала патрульная машина царандоя[13], остановилась, кто-то вышел из нее, раздался выстрел, то ли случайный, то ли умышленный. «Ответили» с одной стороны, потом с другой и началось: «Нас атакуют!» К счастью, в результате почти часового «боя» только двое раненых: одному на голову упала горячая пуля, другому поцарапало руку, когда потянулся за автоматом, оставленным на подоконнике. Даже бойцы царандоя, пролежавшие все это время в придорожной канаве под перекрестным огнем, остались целы и невредимы.

Ночь, хотя и не столь тревожная, как предыдущая, проходит опять без сна. Да и спать-то негде. Переезд штаба ЦАК во дворец приостановлен. Догадываемся почему. Дворец Арк, или как его величают после Апрельской революции – Хане-йе хальк[14], вновь будет резиденцией главы государства. Тадж-бек во время штурма сильно пострадал.

В этом воочию убеждаемся на следующий день, когда направляемся с Андреичем и Абдул-Сабуром оценить предложенный для очередной передислокации корпусного батальона связи военный городок, расположенный недалеко от района Дар-уль-аман. Поднимаемся из любопытства к дворцу Тадж-бек, договариваемся с охраной, которая неохотно соглашается пустить внутрь. Еще снаружи видно, что правое крыло дворца пострадало гораздо больше левого: оконные проемы, прежде прямоугольные, превращены огнем крупнокалиберных пулеметов в неправильной формы овалы; закопченные стены свидетельствуют, что крыло горело.

Входим. Парадная лестница завалена стреляными гильзами. Вот кучка гильз от автомата АК-74, их у афганцев еще нет, значит, стреляли наши, вот гильзы калибра 7,62 от АКМ – отстреливались оборонявшиеся. У входа в коридор второго этажа гильзы вперемешку: выбили, сами заняли позиции. В правом крыле разнесено все. С потолков и стен стесана штукатурка, под ногами битые кирпичи, гильзы, сплющенные пули от стрелкового оружия и сохранившие форму стальные сердечники от пуль крупнокалиберных пулеметов. Довершал разрушение огонь. Кашляем от остатков едкой гари.

В левом крыле разрушений нет, но двери выворочены, кругом пулевые отметины, под ногами на мягком покрытии битое стекло и рассыпавшиеся хрустальные висюльки от многочисленных люстр и светильников. В парадном зале у разбитых окон кучи гильз, мебель частью перевернута, частью пробита и испорчена. Где-то здесь погиб врач, полковник Кузнеченков Виктор Петрович, вызванный во дворец 27 декабря, чтобы оказать помощь «отравившимся» за обедом Амину, членам его семьи и гостям[15].

Поднимаемся выше. Дверь в личные покои Амина цела, хотя и пробита в нескольких местах, но заперта на ключ. Спускаемся на первый этаж не по парадной лестнице, а по ступенькам, ведущим к кухне. Внизу все пространство под лестницей залито кровью, в которой запеклись обрывки верхней одежды и тельняшек, гильзы и вырванные взрывами гранат куски штукатурки. Осторожно проходим в кухню, видим груды искореженной, пробитой осколками и пулями нержавеющей стали – все, что осталось от ее дорогого европейского оборудования. Врывались, получается, во дворец не только с парадного фасада, но и с тыльной стороны здания, через кухню и «черный ход». Сколько здесь человек погибло и было ранено, трудно даже представить.

В машине, возвращаясь в Арк, молчим. Проезжая мимо советского посольства, думаем, похоже, об одном и том же: о десятках убитых и, наверное, сотнях раненых, лежащих в посольской больнице.

В штабе с нашим старшим о чем-то недолго беседует комдив 103-й[16], потом просит показать ему и сопровождающим офицерам дворец. Анатолий Анатольевич кивает на меня. Посылаем за дворецким с ключами. Его не находят.

Веду, обещая показать все, что не заперто. Через калитку в стене проникаем во внутренний дворик, смотрим мечеть, потом здание гарема и библиотеки. Желая доказать, что больше смотреть нечего, поднимаюсь с ними по лестнице черного хода на второй этаж к двери, закрытой при мне изнутри на ключ и заклеенной бумажкой с печатью завхозом-дворецким. Стекло двери выдавлено, ключ торчит в замочной скважине изнутри. Дергаю за ручку, дверь не заперта.

Идем по длинному коридору. Первая дверь слева, помню, – в ванную комнату. Оттуда доносится шум воды и довольное фырканье. Открываю дверь настежь и отступаю в сторону, чтобы комдив полюбовался прекрасной отделкой помещения. Полковник застывает в дверном проеме. Под душем явно испытывающий неземное удовольствие голый человек смывает мыльную пену с волос, второй, полуголый, елозит по выложенному мраморной плиткой полу, оттирая щеткой мокрые офицерские галифе. Замечаю на вешалке гимнастерку, на которой погоны в один просвет. Офицер под душем открывает глаза, меняется в лице и делает попытку лихо – пятки вместе, носки врозь – отдать честь. Солдат вскакивает и следует доброму примеру офицера. Этим немая часть мизансцены «Не ждали» заканчивается.

Следующая часть мизансцены – гневный монолог. Провинившиеся с глубоким вниманием выслушивают все, что о них думает высокое начальство, поддакивая «Есть», когда комдив переходит от описательной к приказной части разноса. Мне жалко и лейтенанта, и солдата, таких же усталых и грязных, как и я. Но за державу тоже обидно: вломились без спросу в королевский дворец, зачем, спрашивается, – помыться, а тут чуть ли не каждый день «мерседесы» пропадают, которые так и норовят на нас повесить. Комдив дает подчиненным 45 секунд, чтобы одеться и покинуть помещение.

Следуем дальше, туда, где коридор раздваивается. Слышу слева какой-то подозрительный шорох. Шепчу комдиву:

– Вы идите прямо, громко идите, а я посмотрю, что слева происходит.

Ступаю тихо и вынимаю на всякий случай пистолет. Впереди, прижавшись к стене, ни жив, ни мертв, стоит солдатик: до него, видимо, долетели отголоски монолога комдива. Меня он не видит, привлеченный шумом с другой стороны. Прячу пистолет и жду. Солдат вдруг хватает валяющийся на полу веник. Отбиваться им, что ли, решил? Из-за угла появляется комдив, солдат вытягивается в струнку, полковник багровеет:

– Что! Что вы здесь делаете?

Солдат мнется, опускает глаза, замечает веник в своей руке и, вскинув подбородок, выпаливает разом:

– Уборкой занимаюсь, товарищ полковник!

– Что? – в полном недоумении тянет отработанным командным голосом комдив. – Кто послал? – и не дожидаясь ответа: – Вон отсюда!

Идем досматривать дворец. Комдив интересуется, сколько могут стоить предметы обстановки и прочие безделицы. Говорю, что ковры, по которым мы ступаем, чем старее, тем дороже, а многие вещи вообще не поддаются оценке, например, старинные фолианты в библиотеке. «Вообще, – высказываю предположение, – все, что здесь осталось и не растащено прежними правителями и их слугами, скорее всего представляет собой национальное – историческое и культурное – достояние и поэтому цены не имеет».

Комдив надолго умолкает. Когда заканчиваем экскурсию, быстро прощается и уходит. До меня долетают только обрывки его указаний сопровождающим: «Построить… строго предупредить… закрыть и опечатать… выставить охрану».

Вечером афганцы устраивают прием для наших военных. Повод – наступающий новый год, цель – ближе познакомить офицеров двух стран, снять взаимное напряжение. Здесь, похоже, афганские политработники опередили своих советских «учителей» не на шаг, а на целых десять. Только с начала февраля следующего года наши поставили на поток организацию взаимных посещений и проведение совместного досуга с афганскими товарищами. Кстати, на одном из таких мероприятий я попал в весьма интересное положение.

Заявляется к нам майор-спецпропагандист из штаба 40-й армии с просьбой выделить переводчика, лекцию прочитать. «Когда лекция-то?» – «Через пол часа». – «А время на подготовку?» – «Ну, не рассчитали». Старший выразительно смотрит на меня: «Выручай!» Уже в машине спрашиваю: «Где читаем лекцию?» – «В зенитном дивизионе ЦАК». Настораживаюсь: «На какую тему?» – «Миролюбивая внешняя политика Советского Союза».

Приехали, встречают командир и замполит. Не сняли еще, прежние. Поднимаемся на трибуну. Перевожу вслед за лектором. Тот доходит до того места, где в красках расписываются принципы мирного сосуществования, с пафосом говорит: «Советский Союз никогда, ни при каких обстоятельствах не вмешивается во внутренние дела суверенных государств». Перевожу. Замполит не сводит с меня глаз и улыбается криво, вспоминая, наверное, как дрыгал ногами, когда мы с Олегом сунули его головой вниз в люк БМД…

На прием иду в составе второй очереди. В парадном зале дворца (попал и туда наконец-то!) шумно, идет неформальное общение уже без общих тостов за советско-афганскую дружбу и здравиц в честь славных руководителей братских стран. Многие офицеры, преодолев после трех-пяти рюмок смущение, переговариваются с афганцами без переводчика. «Это хорошо, – думаю. – Когда есть контакт без посредника, сыт и доволен переводчик – я в данном случае». Поглазел на помещение, поел немного и потихоньку пошел восвояси: трепать языком, так это для меня работа, а от нее и отдыхать нужно.

Опять ночь без сна. Весь следующий день суета: десантники обосновываются в выделенных помещениях, просят помочь с мебелью. Нужны койки, столы, стульев немного, хотя бы на время. Бегаю целый день с хозяйственниками то к афганским командирам, то к дворцовым чинушам, помогая собирать по крохам разнообразное движимое имущество на целый полк.

К вечеру ног под собой не чую. Сижу в помещении советников и вспоминаю, ел ли я хоть что-нибудь за весь день или нет: «Точно, не ел. Только десантники квасом угостили. Откуда у них квас? Непонятно». Прибегает посыльный от начальника штаба, просит зайти на минуту. Прихожу. Нурулхак спрашивает, все ли советники в сборе. Отвечаю, что все. Говорит: «Сейчас зайдем к вам вместе с комкором. Ждите!»

Минут через десять в нашей комнате появляются Халилулла и Нурулхак с умильными улыбками на лицах, вслед за ними солдаты торжественно вносят несколько картонных коробок, перевязанных цветными ленточками. Ощущение такое, что сейчас командование корпуса в сопровождении хора солдат затянет: «В лесу родилась елочка…» Но Халилулла берет себя в руки и, кратко обрисовав «роль и место великого северного соседа в продвижении нового этапа Апрельской революции, знаменующего собой поворот от периода заблуждений и тирании к подлинной демократии и народовластию в Афганистане», поздравляет нас с наступающим новым годом. Такого не ждали, но признательны и немного растроганы. Сбивчиво благодарим.

Афганцы удаляются. Открываем коробки: американские сигареты, бренди местного производства под названием «Нерон». Всего с избытком. Большую часть сигарет делим, выходит по четыре с лишним блока на брата. Спиртное идет в представительский фонд коллектива. Старший лишь разрешает взять каждому по бутылке, да и то только тогда, когда будет первая побывка, т.е. поездка домой. На работе сухой закон. Даже не проверяем качество напитка.

Мучает вопрос: «Откуда взялись эти роскошные презенты?» Вскоре все объясняется довольно просто: на задворках территории дворца проводили обыск в домике кого-то из родственников Амина. Там и напали на закрома семьи. Вот непьющие по определению афганцы и решили поделиться добытыми трофеями со своими пьющими собратьями по оружию.

Опять бессонная ночь, потом утро, день, и какой – 31 декабря 1979 года. Все как в тумане: переговоры, беготня, разбирательства. Как только ненадолго остаюсь без дела, клонит в сон, а сквозь дремоту время от времени посещает горькая мысль: «Новый год на носу, а о нас вроде как забыли». Нет, оказывается, не забыли! В 21.00 команда: половину коллектива отправить на отдых до утра, вторую – с 09.00 до 21.00 1 января. Быстро тянем спички. Мне везет. Засовываю в карман бутылку «Нерона», под мышку – блок сигарет и в машину. До дома езды минут десять. Спешившись почти на ходу, залетаю в дукан, хватаю рубашку и смену белья, расплачиваюсь, не требуя сдачи, время дорого, и домой.

Слишком быстрый переход от войны к миру чреват временной потерей рассудка. Мозг отказывается воспринимать то, что видят очи: дам в вечерних туалетах, слегка пьяных джентльменов, моих коллег-переводчиков в «тройках» из добротной английской шерсти, искусственную елку, гирлянды, шампанское. Прихожу в чувство от тонкого аромата духов, соображая, каким же диссонансом с ним является исходящий от меня абы где спавшего и не мывшегося много дней запах. Вижу среди прекрасной половины общества Любу Геновски: к ней я отношусь очень нежно и даже дышать при ней стесняюсь, а уж вести светскую беседу – тем более. Говорит она на родном болгарском, еще на английском, а я ни в болгарском, ни в английском ни бум-бум. Люба улыбается мне, даря надежду и окончательно возвращая рассудок.

Быстро ставлю бутылку на стол, с извинениями хватаю с вешалки костюм и в душ. В 21.45 помытый, побритый и даже надушенный возвращаюсь в общество. Танцую с Любой, затаив дыхание, молча. Время останавливается. Но вот опять пошло. С 23.00 комендантский час, осталось всего 20 минут. Надеваю плащ, под ним на длинном ремне болтается валявшийся в шкафу АКС. Провожаем девушек домой: сдаем с рук на руки родителям. В городе постреливают. Иван предлагает зайти в один дом, где его ждут. Успеваем заскочить в нужный подъезд до начала комендантского часа.

Очень советский новогодний стол: шампанское, водка, салат «Оливье», сыр, копченая колбаска, селедочка… Садимся, провожаем старый год, встречаем новый сначала в 24.00 по местному времени. Потом, включив радио, ждем. Кремлевские куранты должны пробить московскую полночь через полтора часа. Держусь изо всех сил. Дождался. С двенадцатым ударом, успев все же поставить на стол бокал с шампанским, остатками сознания фиксирую свое падение в салат и дружескую услугу Ивана, не давшего завершить полет звонким шлепком приземления…

Открываю глаза. Незнакомая комната, чужая постель, на которой я лежу одетым. Женщина что-то пишет при свете настольной лампы. «Ах да, – соображаю, – одна из тех, что была за столом. Который час?» – «Три». Встаю, беру плащ, автомат, и, хотя чувствую себя после полутора часов сна в мягкой постели таким свежим и бодрым, каким не был все последние дни, иду, несмотря на комендантский час, домой с единственной мыслью: «До девяти утра еще шесть часов, пять из них, целых пять часов, можно поспать».

 

[1] Очерк опубликован в журнале: Воинское братство. 2010. №2.

[2] Очерк впервые опубликован в журнале: Солдат удачи. 2004. № 2. С. 15–19.

[3] Кам кам хуб нист (дари) – немного нехорош.

[4] Амин переехал в резиденцию Тадж-бек за неделю до ее штурма.

[5] Военно-воздушные силы и силы противовоздушной обороны в Афганистане составляли один вид вооруженных сил и находились под единым командованием.

[6] УКВ – ультракороткие волны.

[7] Парчам (знамя – дари) – фракция НДПА, лидер – Бабрак Кармаль.

[8] Вспоминая этот эпизод, думаю, не эти ли парни навеяли мотив написанной несколько дней спустя песни, в которой есть такие слова: «В декабре есть еще одна дата без отметки на календаре: я тебя целую как брата на кабульском чужом дворе».

[9] Очерк под названием «Кабул после 27 декабря. Зарисовки с натуры», впервые опубликован в журналах: Солдат удачи. 2007. № 1. С. 36–39: 2007. № 2. С. 36–39.

[10] Халилулла – род. в 1944 г. Член НДПА (фракция Парчам). В 1978 г. командовал 88 артиллерийской бригадой. Арестован в июле 1978 г.: представители фракции Хальк, помимо обвинений в антиправительственном заговоре, вменяли ему в вину, что его бригада во время Апрельской революции оказала активное сопротивление восставшим войскам. После освобождения в звании майора – командир ЦАК, командующий кабульским гарнизоном. Член ЦК НДПА и Ревсовета. 1981–82 гг. – учеба в Москве, 82–83 – первый зам. министра обороны, 84–86 – в резерве управления кадров МО, 86–88 – зам. министра обороны по строительству. В мае 1988 г. назначен министром транспорта. Воинское звание – генерал-майор.

[11] Олуми, Нурулхак – член НДПА (фракция Парчам). Военное образование получил в США и СССР. Первый афганский офицер, самостоятельно преподававший баллистику на офицерских курсах «А». С 1985 г. – генерал-губернатор провинции Кандагар и одновременно командир 2 армейского корпуса. Воинское звание – генерал-лейтенант.

[12] Мохаммад Захир-шах – род. в 1914 г. Сын короля Надир-шаха. С 8 ноября 1933 по 17 июля 1973 г. – король Афганистана. Правление Захир-шаха отличалось относительным демократизмом, поступательным развитием страны, укреплением экономических и военных связей с СССР. Отстранен от власти Мохаммадом Даудом в 1973 г., с тех пор жил в Италии. Умер в 2007 г.

[13] Царандой (пушту) – народная милиция.

[14] Хане-йе хальк (дари) – дом народа.

[15] В обслуживающий персонал семьи Амина входили советские повара. 27 декабря 1979 г. после обеда Амин, его дети и некоторые гости почувствовали себя плохо и потеряли сознание.

[16] Командир 103-й воздушно-десантной дивизии полковник Рябченко Иван Федорович. – Прим. авт.

Добавить комментарий

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.