Александр Алексин, Восток 1981. Направьте меня в Гардез!

Гардез

Впервые в Афганистан в составе группы из восьми курсантов восточного факультета Военного института я попал в сентябре 1977 г. Называлась та годичная командировка стажировкой. Однако на деле мы попросту работали переводчиками так же, как и все советские военные переводчики, без каких-либо отличий или послаблений. В апреле 1978 г. стали свидетелями прихода к власти в Кабуле левых сил, последующего обострения обстановки внутри и вокруг Афганистана и расползания по стране гражданской войны. Но уже в августе были отозваны в Союз для продолжения учебы. Однако окончить третий курс нам не дали. В конце марта 1979 г. вновь отправили в Афганистан на очередную годичную «стажировку».

В начале лета 1979 г. мне, наконец, удалось перевестись с довольно рутинной службы в кабульском Лётно-техническом училище в один из самых «горячих» на тот момент районов – в провинцию Пактия, в 3-й армейский корпус афганской армии.
Штаб корпуса располагался в старой крепости, нависавшей над центром главного города провинции – Гардезом, называвшейся поэтому, как принято во всём Афганистане, Балахисар, то есть «Верхняя крепость». Проживали же мы, советники и переводчики, на самой окраине города, вернее даже, за его окраиной, в небольшом посёлке из одноэтажных домиков, обнесённом дувалом высотой в два с половиной метра.
Посёлок этот был построен несколько лет назад немцами-аграриями из ФРГ. Они пытались разработать методы культивирования практически неизвестной как у нас, так и на Западе, масличной культуры, которая по-афгански называется «джельгуза». По вкусу её орешки практически идентичны кедровым, но ядрышки длиннее раза в три, и их кожура легко отшелушивается пальцами, наподобие жареных семечек подсолнуха. После Апрельской революции, опасаясь оставаться в этом неспокойном районе, немцы свернули работы и уехали на родину.
Компактное проживание в таком месте, с одной стороны, было удобно для нас, но, с другой стороны, мы представляли собой лакомую добычу для всё более активизирующихся мятежников – к середине лета практически каждую ночь они как минимум по два раза подвергали нас обстрелам.
В результате одного из них, когда меня взрывом подбросило в воздух и шваркнуло об стену, я получил контузию. Отлежался чуть более суток. Но правый глаз стал резко терять остроту зрения. Говорить об этом мне было неудобно, да и боялся, не спишут ли? Поэтому я раздобыл круглый надфиль, прикинул, в каком месте сделать с его помощью канавку на компенсаторе автомата, и за пару дней с трудом выточил углубление, которое позволяло мне стрелять, прицеливаясь левым глазом, соответственно, развернувшись телом не так, как стреляют нормальные люди.
К середине июля в тяжёлое положение попал один из полков 12-й дивизии нашего корпуса, дислоцировавшийся в местечке Зурмат, километрах в 35 от Гардеза: он был полностью блокирован мятежниками, не хватало продовольствия и боеприпасов. В докладах проскальзывали и паникёрские настроения – чуть ли не сдаваться готовы были. А зона ответственности этого полка была очень важной. Он обеспечивал безопасность дороги Гардез–Газни.
17 июля советник начальника оперативного отдела корпуса подполковник О. И. Вишневский поставил вопрос о том, что надо слетать в Зурмат и лично оценить обстановку как в самом гарнизоне, так и вокруг него. Командир корпуса и его советник, полковник А. Д. Шипилов, сначала отнеслись к идее скептически, но потом решили сами лететь в Зурмат. С собой зачем-то взяли и советника начальника политотдела. С ними полетел и я. Перед вылетом мой друг, тоже переводчик, Максим Коробов в дополнение к двум подсумкам с патронами к АКМ буквально всучил мне еще три подсумка и четыре гранаты.
До Зурмата на Ми-24Б мы долетели быстро, но приземляться не стали – решили вначале облететь его по расширяющейся спирали, чтобы оценить силы противника, блокирующие полк. Где-то на втором витке вертолёт вдруг вздрогнул и начал резко снижаться, немного завалившись на правый борт. Мы постарались сгруппироваться перед ударом о землю, но всё равно ушиблись здорово (как потом выяснилось, второй член экипажа вертолёта при ударе погиб).
Упали мы на краю ржаного поля. С левого борта, чуть вперёди и на расстоянии метров 60 был угол дувала жилища. С правого борта почти такой же дувал был немного дальше от нас. Первым желанием было вырваться из западни, которую теперь представлял для нас вертолёт. Первым к двери, то есть к левому борту, рванулся комкор-афганец, сидевший к ней ближе всех. После пары попыток открыть дверь стало ясно, что её заклинило от удара. Дверь в Ми-24, в отличие от Ми-8, не сдвигается вбок, а как бы распадается на две половины – одна опускается вниз в качестве трапа, а вторая поднимается вверх. При этом если низ вертолёта и борта по иллюминаторы бронированы, то дверь бронировать было нельзя, иначе сил не хванило бы её поднять и закрыть.
В это время раздались первые выстрелы. Шипилов, видя, что комкор продолжает тщетно дёргать ручку открывания двери, крикнул мне, чтобы я убрал его из опасной зоны. Я упёрся ногой в переборку между отделениями десанта и пилотов и изо всей силы дёрнул на себя за руку комкора. Что удивительно, комкор, который был килограммов на 25 тяжелее меня, свалился от рывка на пол, меня поначалу впечатало в переборку, а потом я упал прямо на него.
К этому времени пыль, поднятая в результате нашего падения, начала оседать. Приподнявшись на коленях над комкором, который ворочался подо мной, я выглянул в иллюминатор в верхней половине двери и увидел над ближайшим дувалом три головы в чалмах. Сначала довольно робко, а затем всё смелее, над дувалом появлялись и торсы мятежников, открывавших по нам огонь. Я откинул вбок стекло иллюминатора и дал по ним очередь. Одновременно открыли стрельбу с правого борта Шипилов и политработник. Душманы поначалу скрылись за дувалом, но вскоре появились вновь и стали бить по вертолёту.
Вскоре я понял их замысел – пока одни открывали шквальный огонь, чтобы мы не могли поднять голову, другие перепрыгивали через дувал, скрывались в ржаном поле, в котором, несмотря на очень малую высоту стеблей – не больше полуметра – их невозможно было выцелить, и старались зайти в хвост вертолета, в «мёртвую зону», тем самым взять нас в клещи и уничтожить или взять в плен.
С этого момента я сосредоточился на том, чтобы не отвлекаться на стреляющих, а ловить момент, когда мятежники группами перепрыгивают через дувал, и стрелять очередями. Таким образом удалось снять человек 5–6, когда вдруг я почувствовал, будто по спине кто-то ударил кувалдой или на меня сверху свалилась какая-то тяжёлая монтировка. Перехватило дыхание, я выдернул из иллюминатора автомат, опустился на уже давно притихшего комкора и поневоле взглянул наверх – поискал глазами, откуда и что на меня свалилось. Когда дыхание восстановилось, я вдруг почувствовал, что по спине течёт что-то горячее, и лишь немного спустя сообразил, что это кровь. В этот момент я почувствовал смесь горечи и обиды: живя среди афганцев, я прекрасно знал, что у них считается позором получить ранение в спину, мол, повернулся спиной к врагу. А раз у меня болит спина, значит туда я и ранен.
Эти чувства воплотились в злость. Я как-то сумел подняться, высунуть автомат и поймать на мушку крайнего левого из очередной партии прыгавших через дувал. Краем глаза я успел заметить изумлённые глаза духа, целившегося прямо в меня с правого края дувала. Вот только отвлекаться на него я не мог – немного левее его появились спины нескольких духов, изготовившихся к прыжку. Как только они прыгнули, я дал по ним длинную очередь – судя по тому, как они падали на землю, только двое из семи приземлились нормально.
Тут я почувствовал ещё удар – показалось, что спину вскрыли консервным ножом, и я окончательно свалился на комкора. Спустя пару минут я услышал крик Шипилова: «У кого есть ещё патроны?!» Левой рукой (правая практически не работала) я тронул его за штанину и указал на подсумки, «всученные» мне Максом. Снять их с брезентового ремня в той спешке было невозможно, поэтому я постарался повернуться так, чтобы удобнее было выдёргивать из них магазины.
Спустя некоторое время Шипилов спросил меня, есть ли у меня гранаты. Услышав ответ, что есть, не приказал, а попросил привязать их к бензобаку и взорвать, когда духи подойдут вплотную к вертолёту. Я ничего не ответил, просто перегрыз зубами шнур для пистолета, что крепился к левому нагрудному карману, и одной левой рукой (правая уже не работала) стал пропускать кольца гранат двойной петлёй, прикрепив первую к креплению бака, чтобы можно было, рванув шнур, взорвать все гранаты.
Вдруг, спустя несколько минут, я услышал взрывы (по звуку понял, что НУРСы) сначала по левому борту, а потом и по правому. Еще через минуту по двери вертолета начали стучать чем-то тяжелым, и ее нижняя часть распахнулась. Я готов был дёрнуть шнур, как вдруг услышал крик Шипилова: «Шура! Свои!»
Как стало ясно уже потом, с летевшего из Газни вертолета Ми-8 случайно увидели нас, поняли, что мы оказались в западне и ударили по духам, почти зашедшим нам в хвост. Вертолет приземлился. Сообразив, что мы сами не можем выбраться, второй пилот подбежал к нам и ударами приклада автомата расклинил дверь. Когда меня вытаскивали, произошла небольшая заминка. Я вцепился левой рукой в ремень автомата (видимо, въелось, как отец и дядя, оба фронтовики, говорили, что оружие бросать нельзя), и автомат встал наперекосяк в дверном проёме. Меня дёргают, а я ни туда, ни сюда. Наконец кто-то сообразил, ударил снизу по натянутому ремню автомата, и меня выдернули из вертолёта.
Что удивило – пока все бежали к Ми-8, мы были для духов удаляющейся, практически неподвижной целью, попасть в которую было очень легко. Я видел, поскольку голова была запрокинута, как падают срезанные пулями на высоте колен колосья, но ни в кого не попали.
Через полчаса мы были уже в Гардезе. Нас встречал наш врач, которого мы звали просто доктор Юра. Он отругал нас за то, что мы выбрасывали индпакеты и брали вместо них гранаты, тут же определил, что если меня везти на машине, до госпиталя я не доживу, потребовал дозаправку для вертолёта и полетел со мной в Кабул. Во время полёта я начал терять сознание (до этого боялся, что подумают, что мне конец), а когда он впихнул мне в спину четыре разорванных индпакета, очнулся от боли, закашлялся, и вдруг увидел, как из моей груди с кашлем вылезают два червеобразных сгустка. Я попытался было их смахнуть, но руку перехватил доктор Юра. Я спросил его, что это такое. «Это входные отверстия», – ответил он. «Так я в грудь, а не в спину ранен?!» – «Дурачок, выходные отверстия больше болят, потому что они крупнее». И тогда я успокоился. Дажее если помру, то меня хоть трусом считать не будут, и потерял, наконец, сознание.
Только потом мне объяснили, почему так изумлён был дух, стрелявший в меня – он был уверен, что поразил меня в сердце – принцип прост: если видишь глаз стреляющего противника, отсчитай два вершка вниз и попадёшь прямо в сердце. Только я-то был развёрнут немного по-другому из-за того, что целился левым глазом. Так что та контузия меня спасла.
Операцию в Кабуле мне делала изумительнейшая женшина – в то время подполковник медицинской службы, а впоследствии единственная женщина-генерал доктор Сухейла. По-русски она говорила абсолютно свободно и без всякого акцента. Такой краасивой, обаятельной и интеллигентной афганки я просто не встречал раньше. И лишь много лет спустя я узнал, что она, особа королевской крови, закончила в своё время Военно-медицинскую академию в Ленинграде, и даже во времена, когда Кабулом правили талибы, они выказывали ей всяческое уважение.
А дней через десять после ранения ко мне в палату зашёл в сопровождении врачей афганец на костылях, с перевязанной правой половиной лица. Выяснилось, что это – командир того самого вертолёта Ми-8, что вывез нас с места крушения (через пару дней после нашего падения выяснилось, что наш вертолёт был обстрелян из ДШК, и нам попали прямо в автомат перекоса, потому мы и не смогли мягко приземлиться на авторотации). Я до сих пор с благодарностью вспоминаю имя этого человека – Мохаммад Абдул Кадыр. Его вертолёт пострадал на земле – он вывозил раненых, но во время погрузки прямо в него попала мина из душманского миномёта.
После госпиталя и отпуска я вернулся в родной Военный институт. Вот только командование никак на могло определить, где же мне обретаться: мои однокурсники – в Афгане. К младшим распределить, смысла нет. В конце концов решили приписать меня временно к кафедре ближневосточных языков набирать тексты для учебников.
И тут, во второй половине декабря 1979 г., началось на нашей кафедре какое-то шебуршение – старшекурсникам срочно присвоили офицерские звания, посадили их на казарменное положение, и вдруг на одну ночь позволили им пригласить в институтскую общагу (именуемую «Хилтон») не только жён, но и подруг. На следующее утро ребята исчезли. Я понял, что-то намечается в Афганистане, и, минуя все мыслимые инстанции, направился к начальнику политотдела нашего института генералу Рыбникову. Потребовал у него, чтобы меня направили вместе с ребятами в Афганистан. Он всячески меня отговаривал, ссылаясь на то, что я ещё не оправился от ран. А всем нам было известно, что он коротко знаком с начальником Главного управления кадров Министерства обороны генералом армии Шкадовым. Когда я спросил Рыбникова, как он прореагирует на согласие Шкадова, если мне вдруг дадут возможность с ним встретиться, то тот, немного подумав, согласился организовать мне такую встречу.
Видимо, чем-то я понравился Шкадову, раз он на моём рапорте написал резолюцию: «Разрешить». Но ниже шло: «По решению медкомиссии». С этой резолюцией я тут же явился в нашу военную поликлинику и, прикрывая пальцем строку насчёт «По решению…», добился-таки отправки в Афганистан.
Когда я прилетел в Кабул, честное слово, даже не представлял себе, что все мои однокурсники соберутся на взлетно-посадочной полосе и будут встречать меня как какую-то «звезду». Но это было.
А в тот же день я узнал, что в Кабул приехали в очередной раз ребята из моего родного Гардеза. Я схватил бутылку «Шампанского», ну и, конечно, водки, и отправился к руководителю группы переводчиков. Он меня встретил словами: «Шура, зачем всё это, ты же и так определён в группу советников Главного штаба». Но я попросил его о другом: «Направьте меня в Гардез!» В ответ услышал, что раньше спиртное приносили, чтоб в Кабуле оставили, а чтоб на фронт – такое впервые.
На следующее утро я, абсолютно счастливый, ехал в БТРе к ребятам в Гардез…

Добавить комментарий

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.