Лев Львович Нелюбин, выпускник ВИИЯ 1953 г., полковник в отставке, офицер ГРУ, доктор филологических наук, профессор, заслуженный деятель наук РФ, академик РАЕН
Конец февраля 1946 года. Старое здание Московского нефтяного института имени Губкина на Большой Калужской улице в Москве. Кончилась лекция, звонок. Мы, студенты первого курса механического факультета, выскакиваем в широкий коридор. В стороне, около стенки стоит белокурая девушка: юбочка выше колен, изящные хромовые сапожки, алые курсантские погоны.
Знакомая однокурсница тянет меня к ней. Они, оказывается, — подруги Разговорились. Незнакомка учится в ВИИЯКе, слушательница западного факультета. В ходе разговора выясняется, что в институте есть военно-морской факультет. Это – моя мечта с самого детства. Уже в 12 лет я вполне осознанно хотел быть моряком. Хотел, но судьба распорядилась так, что оказался студентом МНИ. А как здорово было бы стать слушателем военно-морского факультета ВИИЯКА, морским офицером со знанием иностранных языков. А может быть действительно, взять да и сдать экзамены в ВИИЯК?!
По дороге домой мое решение окрепло настолько, что я решил рассказать о нем родителям. Выслушав меня, глава семьи изрек: «У отца было три сына, двое – умные, а третий – офицер». Горько было слышать такое от потомственного военного, чьи предки служили Царю и Отечеству. От человека, который в 16 лет ушел в революционное движение, в народ, встретил Февральскую революцию рабочим на заводе в Петербурге, в 1917 вступил в партию большевиков. Был красногвардейцем, кавалеристом, комдивом, участвовал в Гражданской войне Я всегда гордился тем, что мой отец – красный офицер, хотел пойти по его стопам. Но глава семьи считал, что будущее за нефтяной и газовой промышленностью. Поэтому его «нет» было достаточно категоричным.
И вот я на перепутье: с одной стороны – отец. Он против. Но с другой – мама, которая во всем потакает своему сыну. Летом отец уезжает в командировку, а я иду к декану. Он без согласия отца меня не отпускает. Помогает мама. Она подает письменную просьбу, отчислить меня и выдать документы. Как на крыльях, лечу в военкомат и после недолгих формальностей с необходимыми бумагами на руках, я через проходную на Танковом проезде ступаю на землю Военного института иностранных языков Красной Армии.
Справа от меня – старинное одноэтажное здание санчасти. Здесь мы будем через некоторое время проходить медицинскую комиссию. Дальше идет забор, за ним – маленькое здание с надписью «Булочная» и ДОСы (дома офицерского состава). Там, где сейчас памятник Ленину, — аптека и лаборатория. Слева от КПП – дровяной склад, к которому подходят трамвайные пути. Дрова – это выкорчеванные пни. Их не разрубить топором и не распилить пилой. Именно поэтому слушатели топили печи зимой табуретками и другой мебелью. В зданиях за дровяным складом мы будем получать продовольственные пайки.
Их давали всем слушателям, которые не состояли на котловом довольствии, т.е. не жили в общежитии. Паек был офицерским, но вместо мяса и рыбы выдавали крупы, макароны, горох, которых накапливались целые мешки, было много перца и лаврового листа, и, кроме того, — сахар, масло, хлеб. В общем, получалось вполне достаточно.
Официально нам выплачивали денежное довольствие. На первом курсе – 500 рублей, на втором – 600, на третьем – 700 руб. Но, когда были нужны дополнительные средства, то в виияковский чемоданчик укладывался хлеб (туда его входило, кажется, три буханки), а у метро «Бауманская» к трамваю обычно кто-нибудь подходил, спрашивал, есть ли данный продукт в наличии, и происходил обмен – товар-деньги.
Недалеко от КПП размещался штаб института, слева от входа в который находилось помещение дежурного. Мой друг Борис Мефодьевич Балин, фронтовик, впоследствии доктор наук, профессор, рассказывал мне, как однажды, когда он, будучи дежурным по институту, еще старшим лейтенантом, выйдя из здания, он у видел, что на тротуаре набросано огромное количество «бычков». В это время мимо проходил мичман с портфелем. Балин его подозвал и приказал все бычки собрать в урну. Мичман поставил портфель и принялся за работу Борис пошел к себе, но вдруг был вызван к заместителю начальника института. Генерал «очень понятным» языком объяснил ему, что он зря заставил профессора Ильиша заниматься «бычкособирательством». Спасло старшего лейтенанта Балина лишь то, что он изучал немецкий язык и не знал известного специалиста по английской теоретической грамматике.
Думаю, многие согласятся со мной, если я скажу, что ВИИЯ – это перманентная стройка. Вот и в год моего поступления на одном из зданий надстраивался третий этаж, который сохранился до сих пор. А летом 47 года в ремонтных работах были задействованы военнопленные немцы и команда, составленная из слушателей. Все приводилось в божеский вид. Но, главное, протянули центральное отопление. Так что стало тепло.
Кубрик военно-морского факультета размешался на втором этаже. В помещении была идеальная чистота и порядок. Характерно, что здесь стояли койки всех слушателей факультета, а также начальника факультета и его зама. Последние, правда, там никогда не ночевали, но койки стояли, как на корабле. Ночевал в кубрике только тот, кто не снимал угол у хозяйки на Волочаевской, или был в наряде. Иногда оставались по какой-либо другой уважительной причине, например, накануне контрольной работы или сдачи экзаменов. Демократия в то время на военно-морском факультете была полная. Солдафонство отсутствовало напрочь. Настоящие офицеры-моряки были самодисциплинированы, причем это была сознательная дисциплина. Почти все жили дома или на частных квартирах, но при этом слушатели первого курса были обязаны быть на отбое в 23 часа и на утреннем осмотре в 7 утра. Я сейчас вспоминаю, как надо было где-то в половине двенадцатого ночи добираться к себе домой на Полянку, что-то поесть и ложиться спать с тем, чтобы вставать в пять часов утра и мчаться в институт на утренний осмотр. И зачем все это было надо, ведь стояла же постоянная койка в кубрике!
Вся атмосфера в институте была пропитана такими, казалось бы, взаимоисключающими понятиями, как либерализм и дисциплина. В качестве примера, скажу, что в офицерской столовой с восьми часов утра продавалась водка. Но никто не позволял себе, что-нибудь выпить перед занятиями. Правда, в обед офицеры не отказывались от своих боевых ста граммов (с приходом генерала Ратова началось «закручивание гаек», которое мы, однако, успешно преодолевали. Наш выпускной вечер в 53 году проходил в столовой для слушателей вскладчину. На выпуске присутствовали начальник института, начальник факультета, начальник курса и все преподаватели. Давая разрешение, Ратов сказал, чтоб никакой водки не было. Перед ним поставили единственную бутылку «Столичной, а перед всеми остальными – коньяк).
Вступительные экзамены. Первый – история. Я ее любил и люблю до сих пор. Получил, естественно, «отлично». Второй экзамен – на выбор: диктант или изложение. Диктант – опасен. Мало ли какой дадут текст: из Толстого или еще что-нибудь не менее сложное. Выбираю изложение. Память – нормальная, стилистика – тоже. Получаю «хорошо». (Я и сейчас считаю, что на переводческом отделении на вступительных экзаменах надо писать изложение. Так проверяется глубина памяти, владение стилистикой русского языка, грамотность и др.) Затем – английских язык, по которому мне поставили «отлично». Надо сказать, что в детстве с родителями (а мой отец работал по линии торгпредства) я жил за границей и говорил по-английски вполне прилично.
Вызывают к начальнику факультета капитану 2 ранга Иванову. Беседу проводит капитан Коблов. Поговорив со мной по-английски, предлагает сразу поступить на второй курс. Поразмыслив, я отказался. Надо было самостоятельно учить и досдавать несколько предметов. Может быть, я испугался, может быть, был лентяй, а, может быть, поступил так просто по глупости, ибо при четырех годичном обучении в то время я закончил бы институт в сорок девятом, а не в пятьдесят третьем. В сорок девятом году срок обучения западным языкам продлили до пяти лет. Тех, кто должен был окончить институт в пятидесятом году, разделили на две части. Слабаков выпустили сразу, а остальных, успевающих по языку и другим предметам – только в пятьдесят первом году. Хотя, казалось, надо бы было сделать наоборот.
Меня распределили в английскую группу. Язык в ВИИЯКе не выбирали. Комплектование групп проводилось по результатам вступительных экзаменов и уровню подготовки по профилирующим языкам: английскому, немецкому, французскому.
Начались занятия. В первый же месяц мы сожгли все имевшиеся дрова и стулья. Занимались, сидя на виияковских чемоданах, в шинелях и перчатках, но без головных уборов. В фанерных перегородках, отделявших одну аудиторию от другой, вверху были проделаны окна для прохода теплого воздуха, которого, впрочем, не было. Зато было слышно, чем занимаются соседи, и, когда китайская группа под руководством молоденькой преподавательницы начинала очень громко хором спрягать один из специфических китайских глаголов, все другие аудитории затихали.
Английским мы занимались очень много и рьяно. Преподавали нам как наши педагоги, так и носители языка. Каждый день – словарные диктанты, постоянные изложения, сочинения на английском языке, проверка домашних заданий, внеклассное чтение, то есть доклады о прочитанном. Также, естественно, на иностранном. У нас был прекрасный, но трудный учебник. И, тем не менее, никто не жаловался. С первого года мы вели словарь военно- лексического минимума. Большое внимание уделялось фонетике. Приходилось заучивать огромные куски, и пересказывать близко к тексту целыми страницами. Во время празднования какой-то годовщины «Манифеста коммунистической партии» мы на занятиях по фонетике наизусть по-английски декламировали: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма».
Серьезный курс был и по русскому языку, где тоже преподавали фонетику. Заставляли нас всех выражать свои мысли правильно и красиво. Считалось, что если обычный человек может позволить себе говорить, используя диалектизмы, либо с ошибками, либо с плохим произношением, то у переводчика такого права нет.
Старослужащие поучали нас, что в, основном, надо ходить на язык, остальные лекции можно и пропустить, все приложится. На первом курсе посещаемость поточных (групповых) занятий слушателями военно-морского факультета оставляла желать много лучшего. Однажды случилось так (за что нам всем попало), что на лекции присутствовал лишь один человек. Причем такой «пофигизм» был направлен не только на количественную явку на занятия, но и на само отношение к этим, по нашему мнению, второстепенным предметам.
Помню, как при сдаче экзамена по какой-то политической дисциплине, преподаватель спрашивал всех, кто такой Сталин. Слушатели называли все его звания и должности. Но всем нам ставили тройку. И вдруг кто-то говорит то, что было написано на всех стенах, на всех плакатах. Сталин – это Ленин сегодня. Он получает «отлично», и после этого мы все знаем, что и как надо отвечать. Как-то раз, когда преподаватель по одной из политических дисциплин вышел в коридор во время перерыва, в его конспекте, оставленном на трибуне, перебросили назад несколько листков. Он вернулся и продолжил читать дальше, по второму разу, как ни в чем не бывало. Другой преподаватель ставил перед собой стакан чая. Наши хохмачи, опять же на перерыве, чай вылили и налили туда коньяк. Во время лекции лектор поднял свой стакан, понюхал, отпил глоток, кивнул головой, сказал: «Хорошо!» — и продолжил «наставлять нас на путь истинный».
Первый экзамен по английскому языку, во время первой зимней сессии 1 января 1947 года. И, насколько я помню, все зимние сессии начинались в 9 часов утра именно 1 января. Сдача экзаменов после первого семестра являлась критической отметкой в жизни любого виияковца, так как ставили только три оценки: «отлично», «хорошо» и «неудовлетворительно». На военно-морском факультете сессию прошли все. Недаром много вкалывали по языку! А вот на других факультетах отсев был очень значительный: ведь принимали всех, кто на вступительных экзаменах не получил двойку. То же самое происходило и во втором, и в третьем, и в четвертом семестре. И, только закончив два курса, слушатели говорили, что можно расслабиться, ибо потом начинали ставить и удовлетворительные оценки, за которые уже не отчисляли.
Я сдаю все на «отлично», попадаю на доску почета и получаю свою первую лычку – старший матрос. После второго семестра первого курса – я уже старшина второй статьи, и после его окончания, когда летом расформировали военно-морской факультет, получаю звание сержанта, а после третьего – младшего лейтенанта. Фактически военная подготовка заканчивалась на третьем курсе сдачей экзамена по тактике, который в то время не выносился на ГОСы, после чего всем слушателям присваивали первичное офицерское звание.
Основные усилия педагогов были направлены на развитие практических навыков. Так, на первом, втором и третьем курсах создавали искусственную языковую среду: в перерывах разговаривать можно было только на иностранных языках. Если преподаватель или офицер слышали русскую речь, то говоривший отсылался на гауптвахту, но не в ущерб знаниям, ибо слушатели находились там только в часы самоподготовки и ночью. В часы же занятий они присутствовали в классных аудиториях.
Что касается службы, то на военно-морском факультете была, как я уже писал, вольница, но при этом соблюдалась строжайшая дисциплина. В основном мы ходили на вахту по кубрику. Однако, на праздники в наряд по институту заступал наш факультет. Говорили, что генерал Биязи любит, когда праздничное дежурство обеспечивают моряки. На самом деле моряки не входили в парадный расчет и не ходили на парад, как слушатели других факультетов. Но те из нас, кто не попадал в праздничный наряд, отправлялись на демонстрацию. Вообще-то, в наряды ходили все: и офицеры, и девушки-слушательницы. Было любопытно смотреть, как маленькая, хрупкая слушательница в огромных валенках, надетых поверх обычной обуви, держа в руках учебную винтовку с просверленным стволом, но примкнутым штыком, выводит на прогулку здоровенного солдата с гауптвахты.
Святым местом в институте являлся плац. Однажды я, будучи еще салагой, обнаружил, что пересекать его по диагонали нельзя: надо ходить по периметру. Как-то я, спеша в клуб, пытался совершить запрещенный маневр и, перебегая плац поперек, попал в лапы коменданта. Он меня отчитал и направил к дежурному по институту. На мое счастье, дежурным оказался старший лейтенант, моряк с нашего факультета. И он меня спокойненько отпустил, но с тех пор я преодолевал эту «полосу препятствий», только проведя предварительную «рекогносцировку» и убедившись в полной безопасности.
На первом курсе я записался в институтскую лыжную секцию. Спорт при генерале Биязи пользовался весьма большой популярностью. Была своя футбольная команда и своя команда ватерполистов на военно-морском факультете. Все, кто занимался в секциях, имели целый ряд преимуществ. Во-первых, они были освобождены от занятий по физподготовке. Кроме того, и осенью, и зимой, и весной в парке «Сокольники» проводились регулярные тренировки для лыжников. В эти дни на учебные занятия мы не ходили. На четвертом и пятом курсах я входил в секцию охотников. Охота в то время в армии поощрялась и считалась военным видом спорта. Мы трижды в год выезжали за «лесными трофеями».
На третьем курсе я принимал участие в институтском хоре. Выступали в клубе, а по праздникам в большом зале консерватории Коронной песней были «Соловьи, соловьи». Надо сказать, что самодеятельность в институте была развита очень хорошо. Среди нас было много талантов. Большим успехом пользовались выступления профессионального фокусника – фронтовика, спортсменки по художественной гимнастике. Мы ставили и играли сценки из спектаклей различных авторов, в первую очередь, конечно, из Чехова.
Хочется немного сказать и об общественной жизни. Поначалу, комсомольские и партийные собрания проходили весьма демократично. А в списки для выборов в состав руководящих органов вносились на две-три кандидатуры больше, чем необходимо было избрать. При этом каждая из них получала хотя бы один голос против, так как голосовать за себя считалось неприлично. Правда, ближе к выпуску, после возвращения из командировок, я был удивлен, что за время моего отсутствия в институте стало принято подводить черту под списком кандидатур после достижения необходимого количества претендентов на вакантные места, а результаты голосования оказывались единогласными
Первый лагерный сбор, 1948 год. В связи с ликвидацией Военно-морского министерства распускается и наш военно-морской факультет. Настоящие морские офицеры подают рапорта об отчислении. Мы, салаги, остаемся. Выдают х/б, кирзачи, портупеи и фуражки. А тельняшки и черные шинели остаются с нами. Уезжаем в лагеря, в Кубинку. Картинка – что надо! Защитное х/б, сапоги, фуражки с красным околышком, и черные шинели…
В памяти у меня остались очень хорошие впечатления от лагерного «ничегонеделанья». В наряд ходили очень мало. Морякам, может быть, не доверяют службу, а, может быть, нас просто очень много. Самым хорошим считается наряд на камбуз (на кухню). Поесть можно исправно. Помню, с раздачи мне кричат: «Иди к шефу, суп кончается!». Бегу, привожу его. Шеф спокойно берет два ведра воды, выливает в бак и говорит: «Ничего, никогда не кончается». Вообще, кормят сносно: каши, чай, компот и кофейный напиток. Иногда на второе дают какую-то кашицу из сухой картошки. Этакую коричневого цвета суспензию, в которой попадаются куски картошки. В первый раз кто-то из бывших моряков зачерпывает из миски ложкой вот это варево и придается красочным сравнениям его с «нечто». Брезгливые тут же покидают стол, а мы смеемся и доедаем все, что осталось.
Нас начинают обучать тактике и военной топографии, мы ведь два года проходили военно-морское дело, вязали узлы и еще кое-что. Первое занятие по топографии на местности. Преподаватель выводит взвод «олухов морских» на шоссе и говорит: «Запомните на всю жизнь, что от меня до следующего столба 60 метров». Я запомнил. По тактике проходим бой в горах и в населенных пунктах, располагаем подразделения на местности: в линию, углом справа, углом слева. Во время одного из практических занятий стоим на виадуке. Преподаватель спрашивает меня: «Как правильно расположить подразделение?». Ничего не понимаю и наугад говорю: «Углом назад». Оказывается верно! Получаю «хорошо». Потом я у этого преподавателя всегда был хорошистом.
Утром вместо физзарядки бег на три километра в сапогах. Перед окончанием сборов устраивают нам «войну». Мы сидим в окопах полного профиля, что-то где-то взрывается, дым, гарь, а фронтовики еще и гранаты бросают. Надо сказать, что в то время в институте деление слушателей было на фронтовиков и всех остальных.
На третьем курсе входим в парадный расчет. Я – второй справа в четвертой шеренге. Наш правофланговый – Лев Яковлев. Помню, как-то во время парада, уже на Красной площади он начинает падать после «принятия» накануне праздника. Его быстро поддерживают, Лева проходит нормально. Ходить на парад мне нравилось. Нашу коробку водил начальник факультета, гвардии полковник Савчук. Институт проходил всегда на «отлично». Однажды нам всем даже была объявлена благодарность.
Особый трепет вызывало ожидание появления Сталина на трибуне мавзолея. И, если он был там, то при прохождении мы выкладывались полностью.
Перед парадом надо было прибывать в институт с «ефрейторским зазором», в пять часов утра. Досыпали на столах в аудиториях. Выходили под марш «Прощание славянки». По пути останавливались на перекур. К параду готовились на Котельнической набережной. Сначала поодиночке, задрав полы шинели, затем в коробке. После отличного прохождения генерал Ратов отпускал по домам. Занятий в этот день не было.
Вспоминается такой случай. Строй уже стоит, а от Устиньского моста, задрав полы шинели, бежит старший лейтенант. Подбегает к генералу Ратову и просит разрешения встать в строй. Генерал разъяренно спрашивает о причине опоздания. Офицер громко отвечает: «Извините, товарищ генерал, сплю у стены. Перелезал через жену и задержался». Свита генерала хохочет, Ратов командует: «Встать в строй!».
Помимо праздничных парадов были и спонтанные прохождения торжественным маршем во время похорон на Красной площади. Маршировали без предварительной подготовки, но всегда на «отлично».
Летние экзамены на третьем курсе. В лагерь не едем, так как шестерых из нас, и меня в том числе, вызывают в Управление уполномоченного при Совете Министров СССР по делам репатриации советских граждан. Заполняем обширные анкеты: служил ли в царской армии и когда, был ли в войсках Деникина, Корнилова и прочее. Еще запомнился такой вопрос: пишите ли в газеты и в какие?
Затем – собеседование, которое проходят лишь двое: Лотков и я. Его направляют в Канаду, меня – в Англию. Едем сначала на поезде Москва – Ленинград, затем пересаживаемся на теплоход «Сестрорецк». У нас – отдельные каюты, прекрасное питание, американские сигареты, джин, виски. В Ливерпуле мы расстаемся. Генка продолжает свой путь в Канаду, а я иду в консульский отдел советского Посольства в Лондоне.
Начинается новая страница в моей жизни.