32 года назад Ограниченный контингент Советских войск в Афганистане организованно покинул страну, где почти десятилетие шла гражданская война, в которую был втянут Советский Союз. Боевые потери Советских войск составили около 15 тысяч человек. Среди них – 15 выпускников нашего института. Их имена стараниями нашей ветеранской организации были выбиты на гранитной доске, которая до недавнего времени висела в учебном корпусе, где учились погибшие. По решению командования ВУ МО РФ более года назад доска была демонтирована в связи с ремонтом здания. До настоящего времени ей места не нашлось.
Имена наших коллег мы храним в памяти и надеемся, что изготовленная нами памятная доска найдёт свое достойное место на территории бывшего ВИИЯ.
2-го февраля 2021 года на одном из интернет ресурсов была опубликована статья бывшего корреспондента «Литературной газеты» Иона Андронова, который неоднократно бывал в Афганистане. В его «Прощальных мемуарах» он пишет о встрече с выпускником годичных курсов военных переводчиков персидского языка 1980 года Викторе Лосеве. Его постигла трагическая судьба: будучи переводчиком в афганском подразделении, во время боестолкновения он получил ранение. Советники, с которыми работал Виктор, поспешно покинули место боя, оставив его на растерзание врагам….
Вот как описывает Иона Андронов:
«Познакомился и подружился с лейтенантом Виктором Лосевым на погранзаставе Джаджи в апреле 1981 года. Он единственный среди советских военсоветников владел афганским языком дари и освоил также пушту. Хотя военный переводчик Витя Лосев был намного младше меня, нас сблизило то, что он стал востоковедом, как и я – выпускник московского Института восточных языков с пакистанским урду.
Каждый день на погранзаставе лейтенант-переводчик Лосев находился неотлучно в штабе с полковником Халиком, его подчиненными и советскими офицерами, неспособными говорить по-афгански. Поэтому довелось сначала мне побеседовать не кратко с Витей во время моего первого ночлега, когда помешал уснуть зычный храп офицеров в общей спальне. Я вышел на крыльцо их домика покурить, а ко мне присоединился Лосев. Перекур перерос в приятельский разговор на ступеньке крыльца под черным шатром неба с бриллиантовой россыпью ярких по-южному звезд. Виктор понравился мне неармейским интересом к азиатским чарам искусства Востока. Он вспоминал, как на побывке в Кабуле бродил по императорскому парку падишаха Бабура, любовался белокаменной иглой минарета мечети Масджид Пулехеси, осматривал дворцовый мавзолей шаха Амира, восхищался в городском музее храмовой мозаикой мусульманских орнаментов и античными скульптурами эпохи Александра Македонского. В осажденной крепости Джаджи он умудрился раздобыть книжки афганской поэзии, переводил отобранные стихи на русский язык и сам пристрастился в свободное время к попыткам стихосложения. Когда прислали из Гардеза вертолет забрать меня из Джажди, то перед отлетом обнялся сердечно с Витей, договорился переписываться, сообщил мой домашний адрес и сказал: «Обязательно увидимся в Москве».
В Гардезе пересадили меня в геликоптер, улетавший в Кабул с четырьмя убитыми солдатами в матерчатых продолговатых саванах. Незабываем поныне приторно сладкий запах трупов в тесном фюзеляже. Покойников ждали в Кабуле цинковые ящики-гробы, сложенный в большой штабель на дворе советского посольства. Затем «цинковым мальчикам» предстояла в кабульском аэропорту загрузка в «черный тюльпан» – авиалайнер рейсом до Ташкента. А я перелетел из афганской столицы к северу на главную базу советских ВВС в Баграме. По возвращению узнал в штабе кабульского командования, что в Джаджи через десять дней после моего отъезда состоялась вылазка пограничников из их крепости для удара по наступавшим на Гардез моджахедам. Они захватили горную дорогу между тем городом и Джаджи. Полковник Халик и советские военсоветники получили приказ радиограммой из Гардеза напасть с тыла на оседлавших горную дорогу моджахедов. На ней, однако, пограничники напоролись на засаду моджахедов меж камней и кустов на откосах ущелья. И как только мотоколонна из Джаджи вкатилась на дороге в горловину ущелья, как сразу же передовой бронетранспортер подорвался на мине, а хвостовая машина запылала от меткого выстрела гранатометчика. Попавших в западню доконали кинжальным огнем пулеметов. Халик был убит. В панике афганские солдаты принялись бросать оружие и сдаваться моджахедам. Однако некоторые еще отстреливались. Командовать ими на их языке бросился русский лейтенант Лосев. Выпрыгнув на дорогу из люка БРДМ военсоветников, Виктор под пулями попытался возглавить круговую оборону кучки не разбежавшихся солдат. Видели, как их собирая, он упал, приподнялся с обагренным кровью плечом и снова рухнул. Военсоветники в БРДМ, не отважась подобрать Лосева из-за ураганного огня моджахедов, лишь сумели прорваться из ущелья назад к погранзаставе. Там отсиживалась комендантская рота. Один из спасшихся офицеров свихнулся разумом. Их вскоре эвакуировали вертолетом из обреченной крепости. Еще я узнал, что после боя армейское начальство в Кабуле смогло через афганских посредников выкупить за деньги у моджахедов трупы Лосева и Халика. Отданное нашим тело советского офицера было обезглавлено. Так поступали иногда моджахеды с телами убитых белокожих «шурави», чтобы обменять боевой трофей на оружие в сопредельном Пакистане. Тело Вити в его оранжевой майке было пятикратно проколото ударами кинжала. Он, вероятно, был еще жив, когда его захватили. И доконали. Останки Вити в наглухо запаянном цинке унес домой «черный тюльпан»…
Спустя месяц в Москве после афганской командировки ко мне в редакцию «Литгазеты» пришли без предупреждения двое незнакомцев. Заплаканная женщина в черном платке страдальчески опиралась на руку седого мужчины с воспаленными глазами. От мгновенной догадки екнуло сердце. Посетители назвали свои имена: Екатерина Григорьевна и Семен Иванович Лосевы из Белгорода. Их усадил я поуютней, сбегал за чаем. Семен Иванович показал мне полученную из министерства обороны лаконичную справку о том, что их сын «геройски погиб в Афганистане при исполнении интернационального долга». А как погиб, по какой причине, в каком сражении – ни слова. Когда я прочел чиновничью похоронку, несчастный отец протянул мне второй листок: – Вот от Вити последнее его письмецо, по которому мы вас разыскали. «Здравствуйте, мои дорогие папа и мама! У меня все хорошо, все нормально. Жив, здоров, не болею. Служба идет обычным образом, а вместе с нею бежит время. Несколько дней я провел с приехавшим сюда корреспондентом «Литературной газеты». Его интересовали здешние места. По его словам, он напишет, наверное, о нас статью. Фамилия корреспондента Андронов. Когда появится его статья, то вышлите, по возможности, ее мне. Таковы все мои новости. Пишите. Что нового у Вас? Крепко обнимаю и целую. Витя. 19.04.81». Мать Вити сказала, что почта доставляла от него всегда успокоительные весточки, где он ни разу не обмолвился о фронтовых опасностях. То ли не желал тревожить родителей, то ли хотел наверняка избежать задержки его писем бдительной военной цензурой. Она в ту пору запрещала даже нашим журналистам сообщать из Афганистана о боевых операциях советских войск. Предсмертное письмо молодого лейтенанта, духовного воспитанника школьной пионерии, комсомола и офицерской среды, зеркально отразило всеобщее молчание тех лет у нас о страшной правде афганской войны. – Расскажите нам все, что помните о Вите, – просила навзрыд его мать. – Как он выглядел? Чем занимался? Что обсуждал с вами? Как его убили? Даже мертвым я не видела сыночка, когда хоронили его в запечатанном ящике. Мой рассказ о Викторе был полуправдой, щадящей сраженных горем мать и отца. Они пригласили меня к ним в Белгород. Но сперва мне предстояло завершить публикацию в газете афганских репортажей. А это потребовало сверхмастерства журналистского хитроумия: так описать мясорубку нашей необъявленной войны с ее повседневными боями, смертями, бомбежками, десантами и злодейскими казнями, чтобы советские читатели лишь незримо разгадали между строк теневой подтекст о сопричастности их солдат к закордонному побоищу. Все мои рукописи инспектировались сначала боязливыми редакторами, а затем въедливым цензором. В те дни «Литгазета», к счастью, имела по монаршей прихоти ЦК КПСС более мягкий режим цензуры, чем прочая пресса. В начале июня на конечной остановке железнодорожного экспресса «Белгород» я вышел с перрона на просторную привокзальную площадь. Посреди нее стояла монументальная фигура генерала в шинели нараспашку. Генерал Апанасенко удостоился памятника за то, что освободил белгородцев от фашистских оккупантов. И погиб здесь в уличном бою 5 августа 1943 года, когда уже полыхал над Москвой праздничный фейерверк первого победного салюта Отечественной войны. Теперь на белгородской улице Победы осиротевшая семья Лосевых жила в стандартной пятиэтажке. И я живу в Москве тоже на площади Победы. Ее многоликих мемориалов у нас не счесть. Как будто и не было преданных забвению поражений. В квартире Лосевых хозяева расцеловали меня и пригласили к хлебосольному столу. Семен Иванович налил по чарке в поминовение сына. О нем говорила Екатерина Григорьевна уже без слез, так как все их, быть может, выплакала. На стене висел фотопортрет Виктора. Поверху серванта – бордовый футляр с посмертным орденом Красной Звезды. На вешалке – лейтенантский мундир. Втроем на следующий день отправились мы на окраину Белгорода, где похоронен на кладбище цинковый лейтенант Лосев. Там на бывшем пустыре разместили недавно кладбище. Тем не менее, на нем появились уже невысокие надгробия с армейскими звездочками. Такая была и на гранитном надгробии Виктора с его фотопортретом, именем и как бы закодированной надписью: «Погиб при исполнении служебных обязанностей». Какие же такие «служебные»? Секретные? Раз смертельные, то, ради чего и кому понадобились столь гибельные «обязанности»? Почему нельзя на могильном камне всего лишь обозначить место гибели молодого офицера? Не стал я тогда излишне расстраивать и без того опечаленных Лосевых. Не сказал им, что наивысший кремлевский идеолог в Политбюро ЦК КПСС Михаил Суслов настрого запретил упоминать Афганистан в надписях надгробий убитых там сограждан. Отец Виктора вымолвил дрожащим голосом: – Ну, хоть погиб бы он, защищая родину. А так-то за что погиб? Ни за что! Зачем они его туда послали в самое пекло? Екатерина Григорьевна молча протирала тряпкой гранит надгробия. Нагибалась тяжело, опять плакала. На ней был черный траурный платок и старое серое пальто. Дул холодный ветер. Было зябко, тоскливо, беспросветно. 56 Возле могилы Виктора его старший брат Юрий Лосев и пионеры бывшей школы Виктора, носящей его имя. Белгород, 1982.
Вернувшись в Москву, я все же написал заведомо недопустимый газетный очерк – историю гибели на афгано-пакистанской границе лейтенанта Лосева. На такое своеволие я решился впервые за годы успешной карьеры журналиста-международника и лояльного члена КПСС. В этом качестве, как мне казалось, я нисколько не изменился, но уже просто-напросто не мог отныне бессовестно молчать о безвестной гибели на чужбине моих соотечественников. И понадеялся, что найду как-либо неизведанный доселе способ поведать хотя бы об одной фронтовой смерти русского парня. Заручиться помощью я постарался у бывшего фронтового газетчика Отечественной войны – писателя Александра Чаковского. Он был главным редактором «Литературной газеты» и моим начальником. Испросив приема у главного редактора и войдя к нему в кабинет, я приметил в пытливых глазах шефа легкое удивление. Никогда раньше я не досаждал ему личными просьбами, жалобами или кляузами во времена редакционных склок. Всем этим докучали ему бесконечно. Ведь его принадлежность к власти простиралась далеко вне «Литгазеты». Он был влиятельным членом ЦК КПСС, депутатом Верховного Совета СССР, всесильным секретарем Союза писателей, Героем социалистического труда и кавалером множества орденов, почетным лауреатом высших государственных премий. Зримый атрибут его державной значимости красовался сбоку кабинетного стола – кремлевские и цековские спецтелефоны с бронзовыми гербами. Сквозь кольчугу вельможных доспехов моего начальника я попытался вкрадчиво нащупать наугад еще живые клавиши его замороженной регалиями души:
– Александр Борисович, мне помнится с детства замечательный фильм «Парень из нашего города», созданный с вашим участием. Главный киногерой, сыгранный молодым Крючковым, покорил сердца наших мальчишек. Вы не могли, конечно, позабыть, как он из уличного шалопая сделался бравым танкистом, отправился воевать за испанскую республику, был ранен, отважно выдержал фашистский плен. Я пришел к вам в обход других редакторов и цензоров с просьбой поддержать репортаж о таком же примерно парне. – Чем же он вас вдохновил? – усмехнулся Чаковский.
– В Афганистане попал в плен и погиб. – Этой темы, как вам известно, не существует в советской печати.
– Но вы же сами осуществили похожую тему в «Парне из нашего города»!
– Вот вы помните это кино, но позабыли, что оно появилось лишь спустя пять лет после испанской войны и только в начале нашей войны против германских фашистов. Уразумели очень важную политическую разницу?
– Да, понял. Но зачем сегодня нам скрывать то, что повсюду общеизвестно? В западной прессе много статей о гибели и пленении советских солдат в Афганистане. Об этом у нас постоянно вещают по-русски, несмотря на радиоглушилки, «Голос Америки», «Свобода», Би-би-си и прочие западные голоса. Гробы из Афганистана развозят везде по нашим городам. Об этом говорят повсеместно и возмущенно. Виновата отчасти наша пресса, так как ее странное молчание, по сути, означает, что мы будто бы стыдимся своих действий в Афганистане. И считаем гибель там наших людей позорной тайной. Разве не лучше воздать им публичные почести?
– Послушайте, Иона,– проворчал Чаковский. – Я ценю ваш профессионализм газетчика и добросовестную работу. Прежде вы ни разу не причиняли мне служебных неприятностей. Но теперь не будете в обиде, если скажу, кто вы такой? – Нет. Говорите. И он добродушно ухмыльнулся:
– Вы поц. – Ну и что? – Обиделись? – Нисколько. Не подав виду, я смекнул, что он обозвал меня хулиганским словечком еврейского жаргона: «мудак» по-русски. Чаковский, достигнув высокого положения, иногда бравировал своим происхождением. Кроме него не позволял себе такого в редакции больше никто, печатаясь под русскими псевдонимами. А он, осыпанный орденами и номенклатурными должностями, демонстративно опровергал собственной персоной всякие кривотолки о кремлевском антисемитизме. Это меня не касалось и не волновало. Обложи он меня хоть русским матерком, я бы стерпел, коли он напечатал бы очерк о погибшем лейтенанте. И я сказал:
– Прочтите все-таки, Александр Борисович, этот репортаж. Мне верится, что вы поможете публикации.
– Прочту, но ничего не гарантирую.
Через неделю его секретарь вызвал меня к нему. Главный редактор был отчужденно суров:
– Закройте плотно дверь. Потом протянул мне машинописную рукопись очерка:
– Ваш опус категорически отвергнут. – Кем? – На самом верху. – Почему? – Потому что так надо. А мне из-за вас пришлось выслушать нотацию. – Неужели от Леонида Ильича? – Нет. – Стало быть, еще не все потеряно? – Наоборот. Потеряно. – Если это так, то чей же окончательный приговор? Клянусь, что никому не скажу.
– Черненко. – Да, самый близкий к Брежневу… – Хватит, Иона, дурить. Идите нормально работать. Все! В тот мерзкий день вечером я дома основательно наклюкался. Очухавшись, начал трезво размышлять – смириться ли с безоговорочной капитуляцией? Достал из папки подаренный мне в Белгороде Витин дневник в потрепанном дерматиновом переплете. Под ним лежали два снимка. Внутри квартиры Лосевых стоял усыпанный поверху цветами цинковый гроб, а над ним сгорбилась в черной накидке безутешная женщина. На втором фото из Джаджи сероглазый лейтенант с устало безрадостным лицом смотрел на меня пристально и печально, будто предощущая скорую кончину. И мое равнодушие? Нет, обозлился я, рано вывешивать белый флаг. Следующий маневр тихого поиска какой-нибудь бреши в монолите иерархии Политбюро вывел меня в паутине длинных коридоров сомкнутых зданий ЦК КПСС на тесный кабинетик скромного партаппаратчика Владимира Светозарова. Он, как и я, получил институтское образование востоковеда, не маскировал свою интеллигентность, а самое ценное – повидал воочию афганскую войну. Моложавый и не успевший очерстветь «цековец» сочувственно выслушал мои аргументы за допуск в прессу первого рассказа о честной жертвенности посланных за рубеж наших армейцев. Светозаров работал в отделе международной информации ЦК, чьи высшие кураторы закулисно соперничали с другими членами Политбюро ЦК за спиной дряхлого вождя. В Политбюро возникло, как у бога индусов Шивы, несколько равносильных рук, дирижировавших страной иногда вразнобой и наперекор друг другу. А среди тех директивных рук была самостоятельная от мышц Черненко. Вот на что я сделал ставку. Томительно прошли три месяца, прежде чем Светозаров позвонил мне по телефону: – Не возражаете против решения напечатать ваш очерк не в «Литгазете», а в «Красной звезде»?
– Согласен. Огромное вам спасибо!
– Отправляйтесь в редакцию «Красной звезды» вычитать готовые гранки. Там сделана необходимая правка. Есть купюры. Однако не советую перечить. Договорились?
– Хорошо. Еще раз благодарю.
– А я вас поздравляю. До свидания. Весть из телефона ЦК, оснащенного секретными ушами, исключала неразумные расспросы – кто именно в Политбюро санкционировал публикацию очерка. Он появился в «Красной звезде» 30 сентября 1981 года. Затем было много звонков от побывавших в Афганистане коллег, которые приветствовали раскрепощение их законсервированных блокнотных записок о погибших рядом с ними солдатах и офицерах. Некоторые, как Лосев, были посмертно награждены без огласки орденами вплоть до золотой звезды Героя Советского Союза. Для павших людей воинского долга наконец-то. казалось бы, восторжествовало запоздавшее уважение. Однако наш «праздник со слезами на глазах» был недолгим. Вскоре я узнал, что разгневанный Черненко пересилил партоппонентов. Их протеже Светозаров получил служебную нахлобучку за якобы порочную афганскую инициативу, а ее повторение в прессе впредь строжайше запретили. Меня не отчихвостили, сочтя, вероятно, лишь мелким безответственным писакой. В общем, я проиграл второй раунд с неодолимым Политбюро, как ни ловчил, в сокрушительном нокдауне. Еще семь долгих лет тянулась для нас афганская война, пожирая тысячи юных новобранцев, отрывая выжившим руки и ноги, заражая смолоду наркодурью, тяжкими психозами, пристрастием запросто убивать кого угодно без малейших угрызений совести.
Чаковский не отругал меня за публикацию афганского репортажа в «Красной звезде». Он прознал, конечно, что все решалось помимо меня на самом верху. Да к тому же он был незлобным начальником. Не обижался на свое редакционное прозвище – запросто Чак.
Он в 1985 году отправил меня во вторую долгосрочную командировку в США. Попрощался благодушно: – Желаю удачи там. Я доволен в общем вашей работой. Убедился – вы там не сбежите, не напьетесь, не учините аморалку. И впредь не подводите меня! Goodbye!
Больше мы не увиделись. В конце 1988 года его вытурил на пенсию горбачевский «архитектор перестройки» интриган Александр Яковлев. После Чака шестимиллионный тираж «Литературки» таял год за годом до сегодняшних ста тысяч официально. А на деле гораздо меньше. Сожалею. И все же выписываю жалкое подобие детища Чака.»
Добрый день, Евгений!
Прочитал статью. В статье есть неточности.
Я принимал участие в этой операции, в переговорах по выкупу тела, в опознании останков. Все было гораздо драматичнее.
С уважением,
Шешин Валерий
Валерий, добрый день! Я племянница Виктора, Елена. Как можно с Вами связаться? Мне ценна любая информация связанная с гибелью Виктора.
Спасибо
Женя, большое спасибо, твои репортажи и статьи всегда актуальны и полезны.
Евгений, добрый вечер! Была у родителей, рассказала о нашем с Вами разговоре, о Вашей бесценной работе, о содержании опубликованной статьи….
Родители просили выразить Вам сердечную благодарность за Вашу работу, за то что вместе с нами помните нашего Витька!!!
Спустя 40 лет боль потери так и не утихла… и только один вопрос у всех «Почему?»… Но это уже риторический вопрос…
Прочитала детям Вашу публикацию… Для подрастающего поколения-это очень хороший повод задуматься….
Витя в начале апреля был в Кабуле. Перед тем как улететь в Гардез зашёл к нам с Галей. Галя накормила его борщом и мы пошли его провожать. Мы с ним очень дружили. Он познакомил нас со своей невестой. Когда мы попрощались и пошли домой Галя сказала мне, что у неё такое предчувстаие, что мы видим Витю последний раз.
Сергей, добрый день! Я племянница Виктора, Елена. Как можно с Вами связаться? Мне ценна любая информация связанная с Виктором.