Мама
Инстинкт жизни человеческого существа заставлял рваться из последних сил из тепла и уюта утробы матери, цепляясь за жизнь и борясь за нее. С дважды обвитой вокруг шеи пуповиной, уже посиневший, но еще живой, я появился на свет вовремя, но с неясной перспективой на дальнейшую жизнь. Добрый шлепок по заднему месту, и крик, как защитная реакция на боль, оповестил о рождении новой жизни, моем появлении в мире людей.
От мамы всегда исходило тепло, уверенность, защита. Радоваться мне или печалиться зависело тоже только от нее. Она все знала и все умела. Это главный человек в моей жизни, Создатель. Если подобные мысли, когда я стал осознавать себя, еще не посещали мой детский разум, то чувства благодарности и радости за то, что она есть у меня, находится рядом, испытывал всегда.
Нянька.
В счастливом младенческом возрасте, когда у меня еще молоко на губах не обсохло и мне давали соску, чтобы я не беспокоил окружающих своим громким криком, мама как-то попросила старшего сына Андрея присмотреть за мной. «Няньке» на тот момент еще не исполнилось 6 лет, а он уже умел бегло читать газеты, не всегда, правда, понимая то, о чем читал. Детский крик мешал ему сосредоточиться и познавать мир из газет. Ум у старшего брата оказался пытливый и изобретательный. И он придумал, как сделать так, чтобы я не выплевывал соску и не кричал. Когда мама, не слыша какое-то время моего крика, и, заподозрив что-то неладное, окликнула Андрея, чтобы узнать, как дела и почему вдруг наступила пугающая мертвая тишина, брат, довольный результатами проделанной работы, которая, видимо, далась ему нелегко, бодро отрапортовал: «Я все придумал. Теперь Жека больше никогда не будет кричать». Мама всегда хорошо и быстро соображала. С реакцией у нее тоже все было в порядке. Математический склад ума. Вбежав в детскую комнату, сердце екнуло. Полотенце, которым старший брат привязал соску к кровати, чтобы я ее не выплевывал, съехало мне на горло. А поскольку я рос свободолюбивым парнем, не терпел насилия и крутился, оно стало душить меня, как удавкой. Когда мама вбежала в комнату, кричать я уже не мог, только сипеть и синеть.
Жизненный опыт.
Примерно в два года, еще не пригибаясь, я спокойно ходил под стол пешком. А чтобы достать что-либо со стола, надо было поднять руки и встать на носочки. Воспоминания выхватывают самую раннюю картинку из моей и ее жизни, сохранившуюся в памяти. Вот мама гладит белье на столе, а мне хочется поиграть с ней, просунуть руку под плотную ткань, нагретую теплом утюга. Тепловая энергия нагретого металла через материю попадает на мою руку. Игра мне нравится. Я продолжаю просовывать руку под теплую ткань, хитро улыбаясь, наслаждаясь обществом мамы, затем быстро убираю ее при приближении раскаленного утюга. Понимаю опасность, но, не верю, что со мной может что-то произойти, когда рядом мама. Она просит меня не мешать гладить белье, ласково объясняет, что может случиться, если я в какой-то момент не успею убрать руку. Мне очень хочется играть. Постепенно она и сама втягивается в игру со мной. Утюг приближается, мама предупреждает об опасности, я отдергиваю руку в последний момент. Так продолжается еще несколько раз, пока я и мама не ошиблись в движениях. Раскаленный утюг и тыл кисти слегка коснулись друг друга. Резкая боль, крик, обожженная кожа. Мне обидно, что так получилось, что мама не смогла уберечь меня от утюга и фактически обожгла меня. Мал был, но мне тогда даже показалось, что сделала она это сознательно, в качестве учебы. Этот инцидент в какой-то мере на подсознательном уровне имел для меня и далеко идущий педагогический урок: полагаться следует на свои ощущения, опыт, возможности, силы. Порой, даже самые близкие люди не в состоянии что-то предотвратить, уберечь от опасности и помочь, потому что мы их не слышим, предпочитая все пропускать через собственные ощущения. Это только говорят, что дураки учатся на своих ошибках. Все люди учатся только на своих ошибках, приобретая собственный драгоценный опыт, особенно храбрецы.
Обида.
Мне было четыре года, когда я обиделся на маму. Ночью я спокойно спал сном младенца, никого не беспокоил. Вдруг увидел, как к кровати подошла мама и начала очень сильно, со злостью ее трясти. На нее это было так не похоже, ее блестящий ум не позволял ей сердиться. Она стояла у спинки кровати и трясла ее с такой яростью, что я сначала обиделся, потом испугался, а затем проснулся. Рядом никого не оказалось. Я очень обрадовался и облегченно вздохнул, что все это мне только привиделось, и я напрасно обиделся на маму. Повернувшись на другой бок, я спокойно продолжил свой сладкий сон, даже не услышал, как ночью по тревоге отец собрался и уехал на службу.
Его вызвал командующий Черноморским флотом вице-адмирал Пархоменко В.А.. А утром среди дворовых ребят разлетелась новость, что ночью взорвался линкор «Новороссийск». До 1948 г. он входил в состав итальянских ВМФ под названием «Джулио Чезаре». Я с ребятами побежал в бухту, которая находилась всего в несколько сотнях метров от дома, смотреть своими глазами, что произошло. Весь берег был усыпан оглушенной рыбой. Линкора не увидели. Вместо надстроек боевого корабля из воды торчало широкое днище, напоминающее брюхо огромного металлического чудовища.
Лечение.
С моими редкими болезнями мама легко справлялась добрым словом, умением сочувствовать и сопереживать, простейшими медицинскими процедурами. Просыпаясь ночью от боли при воспалении среднего уха, я шел в родительскую комнату к маме за утешением, лечением и исцелением. И всегда получал и утешение в виде ласковых слов, и медицинскую помощь в виде капель камфорного масла, и исцеление. Забравшись к маме в кровать бод бочок, мне становилось уютно, тепло, комфортно и безопасно. Боль быстро отступала. А я, довольный и счастливый, сразу засыпал, чтобы утром проснуться уже здоровым.
Когда простужался один из трех ее сыновей, и у него появлялась температура, мама всегда спрашивала, что вкусненького приготовить. Мы с младшим братом в ту пору предпочитали всему вкусному самую вкусную банку сгущенки, в которой быстро проделывали два отверстия, и тогда сладкое молоко легко, почти без усилий, текло к нашему удовольствию в рот. Мысли «…а как народ» — не беспокоили. Мы подозрительно быстро выздоравливали.
Мне всегда не хватало мамы. Может быть, потому что в 11 лет я захотел учиться в Ленинградском Нахимовском училище, и родители не противились моему решению. Живя большую часть времени отдельно от родителей, и, приезжая из Ленинграда в Севастополь только на каникулы, я скучал по родителям, особенно по маме. И хотя нормальное свойство памяти забывать, я до сих пор помню ее тепло, голос, улыбку, доброту, здравый ум и ребячество, неиссякаемый, безудержный оптимизм, бесстрашие и озорство.
Мордвиновка.
Мамино детство, пока жив был ее отец, проходило в основном в Мордвиновке, находившейся практически на берегу Финского залива. Это бывшее поместье графа Мордвинова. Николай Семенович Мордвинов — знаменитый русский государственный деятель, сын адмирала С. И. Мордвинова. Дом, в котором жила мамина семья, был построен из хорошего дерева. И хотя ему уже больше ста лет, он до сих пор стоит и выглядит так же, как на фотографиях 20-х годов. Это место запечатлел русский художник Шишкин в своей картине «Мордвиновские дубы». Из двух дубов уцелел только один, от второго сохранился только ствол. Мамин отец, Юлий Петрович Сташко, выпускник Петроградского университета Физико-Математического факультета Естественного отделения, с 1920 заведовавший Сельскохозяйственным техникумом и Учхозом «Мордвиново», умер в 34 летнем возрасте, в марте 1928 года, когда ей было 5 лет, старшей сестре Яне 6 лет, младшему брату Владиславу еще и двух лет не исполнилось. Особенно были трудными тридцатые годы. Выжить в тех условиях было сложно, семья фактически голодала. Помогали сестры моей бабушки, мамины тети: тетя Настя, тетя Паня(Прасковья), тетя Ксения (до революции Васса). Маме иногда приходилось жить у тети Пани недалеко от Обводного канала. Владислава отправляли к тете Ксене, на Каменноостровский проспект, муж которой, Эмиль Юрьевич Нельсон, занимал должность инструктора треста Союзмука.
Летом в Мордвиновке помимо старшей сестры Яны, которая родилась в 1921 году, на год раньше мамы и младшего брата Владислава, отдыхали двоюродные сестры: Люся, Тоня, Галя, а также дети сотрудников техникума. Компания набиралась приличная. Развлекались по-разному: часто ходили на залив купаться или устраивали какие-то игры. У сельскохозяйственного техникума был скотный двор с большим количеством коров и сеновалом, свинарник, конюшня, различный сельскохозяйственный инвентарь. В распоряжении учебного заведения имелись и опытные поля. Главной забавой детей было родео на свиньях. Как и на быках, победителем признавался тот, кому удавалось дольше всего продержаться верхом на свинье. По рассказам очевидцев, победителем в этих любительских соревнованиях неизменно выходила мама. Неважно, что иногда она падала в грязь. В глазах сверстников она оставалась героиней.
Обучение плаванию.
Когда маме было шесть лет, она уже умела плавать. Ее никто этому не учил. Полезный навык, она освоила его самостоятельно. Старше мамы на год двоюродная сестра Тоня не желала отставать и тоже очень хотела научиться держаться на воде. Мама опрометчиво пообещала научить ее плавать за один день. При Сельскохозяйственном техникуме и Учхозе «Мордвиново» находился небольшой и не очень глубокий пруд. Туда сестры и отправились. Раздевшись, мама поплыла на другой берег, показывая, как следует работать ногами и руками, как держать голову и дышать. Тоне было страшно. Однако она вида не показывала. Ей казалось, что раз ее сестра Женька переплыла 10 метровый пруд, то и она сможет это сделать. Оттолкнувшись от берега, она изо всех сил беспорядочно заработала руками и ногами и даже проплыла несколько метров. Страх сковал силы. И она стала идти ко дну, то есть тонуть. Достигнув дна, она оттолкнулась от него и вновь появилась на поверхности. Увидев сестру, невозмутимо сидящую на берегу, Тоня стала просить помощи: «Женька, помоги, я тону». Женька сидела, не шелохнувшись, быстро соображая, что делать. Сразу поняла, что если бросится на помощь сестре, будет только хуже. Спасти сестру не удастся, утонут обе. Это в планы «тренера» по обучению плаванию не входило. Тоня, заглатывая воду, в очередной раз, достигнув дна и оттолкнувшись от него, появилась на поверхности пруда и снова закричала, прося помощи. До берега оставалось всего несколько метров, она продолжала бороться за собственную жизнь, погружаясь в воду и отталкиваясь о дно. Семилетняя Женька, сидя на берегу, спокойно подбадривала Тоньку: «Жить захочешь — выплывешь». И Тонька жить захотела и выплыла. И научилась плавать за один день, как и обещала сестра.
Самообучение.
Я и сам научился держаться на воде примерно таким способом. В пятилетнем возрасте в компании старших ребят я бегал в Аполлоновую бухту в Севастополе, Аполлоновку, как мы ее тогда называли, чтобы попрыгать с единственного пирса. Плавать я тогда еще не умел, но прыгать, как другие мальчишки, хотел. И я прыгал с начала пирса на мелководье, чтобы, оттолкнувшись о дно, энергично поработав руками и ногами, проплыть пару метров и оказаться на берегу. Но вот кто-то из старших мальчишек, подзадоривая меня, спросил: «А сможешь прыгнуть с конца пирса? Не струсишь?».
Сомнения, что я смогу доплыть до берега, тревожили неокрепший разум. Точнее я знал, что до берега не доплыть и, конечно, опасался за свою жизнь. Она мне была дорога. Чувства страха смерти и самосохранения в таком юном возрасте еще не сформировались, и мне были пока не знакомы. Я решил рискнуть, потому что трусом меня еще никто не называл. Подумал, что как-нибудь обойдется, надеясь на авось и везение, что когда начну тонуть, оттолкнусь о дно и выплыву, как это я делал раньше, на мелководье. О реальной глубине воды в конце пирса я старался не задумываться, чтобы не поколебать свою решимость. Невозможно было показать слабость. Трусость представлялась чем-то постыдным, равносильной предательству. И я решился. Разбежавшись, прыгнул с конца пирса. Плюхнувшись, опустился под воду, с выпрыгивающим от адреналинового допинга сердцем благополучно всплыл на поверхность и попробовал плыть к берегу. Силы быстро закончились, я выдохся в первую минуту моих барахтаний. И тут же ощутил ужас и страх из-за осознания, что до берега не просто далеко, а очень далеко, ну, никак не дотянуть. Я стал снова искать спасительное дно, чтобы, как и задумывал в своих смелых фантазиях, от него оттолкнуться. Это я делать умел. Дно по-прежнему не прощупывалось, оно оказалось слишком глубоко, оттолкнуться от него не получилось. Пришлось возвращаться на поверхность моря к воздуху. За собственную жизнь я боролся до конца, как та лягушка, попавшая в кувшин с молоком. Страх, вползший в мое тело, сковывал движение рук и ног, но тонуть я все же не спешил. Периодически погружался под воду, надеясь найти спасительное дно, затем всплывал, продолжая медленное движение к берегу. Помощи ни у кого не просил, надеялся сам справиться. Хотя шансов доплыть до берега не оставалось из-за страха, сковывавшего мои движения. Я продолжал бороться за свою жизнь, пока это было возможно. Со стороны казалось, что я просто тону, но каждый раз мне каким-то чудом удавалось вновь оказаться на поверхности моря, а затем опять погрузиться под воду. К счастью, мои неумелые барахтанья и погружения заметил мужчина на пирсе. Мой взгляд даже зафиксировал, как он очень быстро разделся, прыгнул за мной в воду, а затем и вытащил меня на берег. Я был благодарен спасителю, хотя даже имени его не спросил. Не до того было. Мама не охала и не закатывала глаза, когда я ей рассказывал, как я прыгнул с дальнего конца пирса и все хотел достать дно, чтобы оттолкнуться от него и доплыть до берега, а мужчина подумал, что я тону, прыгнул за мной в море и вытащил меня на берег.
-Молодец, теперь ты понял, как держаться на воде и быстро научишься плавать,- просто сказала она. С того дня я действительно стал плавать гораздо увереннее, а спустя несколько дней уже прыгал, как и старшие мальчишки, с конца пирса.
Беззаботное детство.
Жизнь в Мордвиновке текла своим чередом. Жили дружно, хотя не обходилось без мелких ссор. Обычно это происходило примерно так. Мама, получив указание от старшей сестры Яны, передавала его младшему брату Владику. Несмотря на то, что он был на четыре с половиной года младше мамы, он быстро сообразил, что это несправедливо и пытался протестовать:
-Тебе было сказано, ты и делай, — отвечал он.
-Ах, так,- говорила мама,- и тут начиналась борьба за лидерство.
Однажды ей даже удалось запихнуть младшего брата под большое плетеное кресло и победно сесть на него сверху. Уже взрослыми они с удовольствием вспоминали о своих детских шалостях.
-Ты помнишь этот случай?- спрашивала мама.
-Конечно, помню,- подтверждал дядя Владя, добродушно улыбаясь.
Случаев, когда мама выручала младшего брата из беды, было немало. Так однажды они пошли в Лихтенбергский парк за цветами через немецкую колонию, а там такая же шантрапа вроде них, восьмилетние, девятилетние пацаны, пристали к пятилетнему брату и девятилетней сестре, чтобы взять их в плен и отвести в какой-то главный штаб на допрос. «Языка» было всего два, а отличиться и награду получить за «героический» поступок хотел каждый, поэтому тащили их за руки и дергали в разные стороны все «бойцы» группы захвата. Вырвалась мама из рук непонятно откуда появившегося противника и хорошенько врезала начальнику группы. На этом их пленение закончилось.
Однажды, когда младшему брату Владиславу было девять, а маме соответственно 13 лет, они решили построить собственное жилье в саду. Рядом с их домом капитально ремонтировали деревянный дом. Выброшенные старые тяжелые двери два муравья втащили в сад, поставили друг на друга, построили три стенки, затем выстроили четвертую, установили двускатную крышу из досок. Оставалось только чем-то покрыть ее, чтоб вода не попадала. Недалеко от затеянного ими строительства находился гараж какого-то флотского штаба, обслуживавшего кронштадских начальников. Там как раз ремонтировалась крыша. Когда ее залили гудроном, остался неиспользованный рулон толя. Забравшись на крышу, юные строители его экспроприировали, затем перетащили в сад и покрыли двускатную крышу своего дома толем. Они были очень довольны, можно сказать, счастливы результатом своей работы. На радостях даже печку смастерили. Неважно, что в процессе ее эксплуатации «дом» заполнился дымом, и пришлось в экстренном порядке покидать помещение, чтобы не угореть. Гордости обоим прибавил тот факт, что даже взрослые дяди, жившие по соседству, попросились там посидеть, чтобы немного попьянствовать. Летом вместе с братом ходили в одних трусах: коротко стриженые волосы, ноги в цыпках, загорелые до черноты. Никто и не подозревал, что это сестра с младшим братом. Бывало, увидят их, удивятся: «Ой, какие мальчики загорелые и хорошие». Старший «мальчик» лет до четырнадцати скорее походил на худого симпатичного парня, чем на девушку. К 15 годам все переменилось, и мама вдруг превратилась в стройную, маленькую, светловолосую девушку, с короткой пацанской стрижкой, слегка курносым носом и зелеными смешливыми глазами, в которую трудно было не влюбиться.
Ее мать, Евгения Васильевна, к своим детям, их у нее было пятеро, относилась ровно, доверительно, никогда не повышала голос, даже если, порой, они и огорчали ее своими проказами. Не сюсюкалась, но и не наказывала, даже тогда, когда они этого заслуживали. Скорее оставалась их старшим мудрым товарищем. Также относилась к нам и мама. Моя память не сохранила ни обид на маму, ни наказаний, хотя, конечно, я неоднократно расстраивал ее своим поведением. Осталось лишь обожание и невысказанная любовь.
Жизненный опыт.
Беззаботное детство и счастливая жизнь всех членов семьи неожиданно закончились ранним июльским утром страшного 1937 года. Все сладко спали и еще пребывали в утренней неге, когда мирную тишину оглушил громкий стук в дверь, и в квартиру ввалились незнакомые люди, от которых исходила угроза, а в души детей и взрослых заползал животный страх. Незнакомые люди вели себя бесцеремонно, как хозяева, что-то строго спрашивали, не вникая в ответы, и как будто что-то искали, попутно грубо разбрасывая вещи и книги. Маме сложно было понять, что происходит, ощущала лишь неприятное чувство незащищенности из-за присутствия чужих людей и невозможности что-либо изменить. Чужаки пришли арестовать Василия Васильевича Жихарева, маминого отчима. По мнению близко знавших его людей, это был светлый, добрый, обаятельный, веселый и отзывчивый человек. Общение с ним доставляло удовольствие и радость другим людям. Это была магия личности этого человека. Совсем кратко охарактеризовала его мамина двоюродная сестра Тоня, когда ей самой перевалило за девяносто лет: «Василий Васильевич был золотым человеком, зо-ло-тым, его все любили». Эти же человеческие качества на генетическом уровне каким-то таинственным образом передались и его детям Диме и Наташе, они тоже оставались золотыми людьми, затем внучкам Наде, Любе, Анне и правнукам Жене и Ивану. После окончания сельскохозяйственного техникума Василий Васильевич занимал должность главного зоотехника в Районном земельном отделе. По доносу его сослуживца Стулова его арестовали и судили как врага народа по печально известной 58 статье. В обвинительном приговоре, по которому он был осужден на 10 лет, было написано: «За случку телят, не достигших двухлетнего возраста…». Каким-то чудом до бабушки дошло одно не перлюстрированное письмо, из которого она узнала, что ее мужа страшно пытали. Сначала его отправили куда-то на восток страны, затем перевели на Кавказ, где он вскоре погиб от «воспаления легких». Его дочка Наташа родилась вскоре после его гибели. Пока жив был Василий Васильевич, все было хорошо, семья была обеспечена дровами и продуктами питания. А когда его не стало, и нечем стало топить печку, это оказалось самым тяжелым испытанием для всех. Дровами не только отапливали помещение, в дровяной печке готовили еду. Для семьи оказался очень тяжелым холодный зимний период с 1939 по 1940. Дрова закончились, взять их было негде. Потому что все близлежащие окрестности были зачищены, подходящего штакетника на заборах уже не осталось. И тогда мама с Владиком отправились пилить дерево на берег «ковша», что напротив главных ворот Нижнего сада Меньшиковского дворца. Выбрали не толстую ольху диаметром 18-20 сантиметров и начали пилить. Пила оказалась тупая. Необходимыми навыками работы с пилой мама с братом не обладали. Поэтому пилили, пилили без успеха, быстрее зубами бы перегрызли дерево. Догрызли до середины ствола, выбились из сил, бросили эту затею и ушли домой. Жить без дров было невозможно. Поэтому на следующий день они вынуждены были возвратиться на это место. Слава богу, ольха на срезе переломилась. Сломанное дерево удалось распилить поперек и погрузить на саночки. Погрузили, а вывезти их на гору сил не хватало. Повезло, что какой-то дядька проходил мимо, пожалел двух муравьев, помог затащить бревна на гору. Зимой всегда было ужасно холодно, поэтому заботиться о дровах приходилось постоянно на протяжении всей войны и блокады, которая в Ораниенбауме продлилась до 1944 года.
Маму отличали незаурядный ум и отличная память. Она быстро схватывала идеи и факты, очень много читала. Ее начитанность, порой, создавала впечатление, что она знает все. Любовь к чтению пришла не сразу, лишь лет в 12 , после того, как кто-то из тетушек подарил роман английской писательницы Шарлотты Бронте «Джейн Эйр». С тех пор и до конца жизни она не выпускала книги из рук. Все новое и интересное, публиковавшееся в толстых журналах, выходившее отдельными книгами, мамой моментально прочитывалось. Я не относил себя к страстным любителям чтения, но с удовольствием слушал, когда она, не удержавшись, начинала читать вслух. Так я познакомился с двумя романами Валентина Пикуля: «На задворках великой империи» и «Из тупика».
Взросление.
В 17 летнем возрасте произошла последняя стычка мамы с Владиком, которому на момент ссоры уже исполнилось 14 лет. Как обычно, получив от сестры распоряжение, он решил его не выполнять. Началась небольшая потасовка. В результате Владик разбил сестре нос, пошла кровь. Это был тот редкий случай, когда мама расплакалась. Как она потом ему рассказывала, плакала она не от боли, а от обиды, от понимания, что ее власть над ним с того дня закончилась. В том же 1940 году мама поступила в Ленинградский институт инженеров гражданского воздушного флота. На мандатной комиссии ее спросили, за что был арестован и осужден отчим В.В. Жихарев. Мама помнила формулировку обвинительного заключения, вот только не понимала значение ключевого слова «случка», поэтому бодро отрапортовала: «За случку телят, не достигших двухлетнего возраста». Мужчины, члены мандатной комиссии, не удержались, начали улыбаться и смеяться, женщины засмущались, а мама пребывала в полном недоумении, что могло вызвать столь неоднозначную реакцию. Поскольку настроение у членов мандатной комиссии было хорошее и веселое, маму зачислили на первый курс, который она окончила в 1941. А в преддверии Великой отечественной войны на базе института была сформирована Ленинградская военно-воздушная академия Красной армии, которую эвакуировали в город Йошкар-Олу. Мама осталась в блокадном Ленинграде.
Семейная память.
В трудные 30-е годы пострадали и другие ее родственники: мамина тетя по матери Прасковья Васильевна Иванова (Семенова), член ВКП (б) с 1918 года. Мама часто гостила у нее на ул. Тюшина. Как рассказывала мама, в 1936 году тетя работала заместителем начальника отдела пропаганды Кировского райкома ВКП (б) г. Ленинграда. После убийства С.М. Кирова 1 декабря 1934 года репрессиям подверглись десятки тысяч человек. В 1936 году товарищи по партии заблаговременно предупредили, что ее собираются арестовать. В спешном порядке ей удалось уехать на север в г. Мурманск, устроиться на работу начальником отдела труда и нормирования судоремонтных мастерских и на время избежать ареста. Спрятаться, однако, не удалось. Ее быстро нашли и в том же 1936 году арестовали. Особым совещанием при НКВД СССР осудили по статье 58-10-11 УК РСФСР (Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти …) на 5 лет исправительно-трудовых лагерей. Отбывала наказание в Севвостлаге (Колыма). Вместе с тетей выслали ее отца, маминого деда, старовера Василия Алексеевича Семенова, который проживал в квартире дочери. Когда дед отбыл наказание, он мудро решил больше не возвращаться в Ленинград и перебраться к младшему сыну Ивану, который вместе с женой и детьми к тому времени оказался в киргизском городе Ош. Дед умер своей смертью в 1945 году. Тете Пане искупить вину примерным трудом в лагере власти не позволили. Тройкой УНКВД по Дальстрою 11 мая 1938 года ее приговорили к высшей мере наказания и 10 июня того же года расстреляли. Такая же судьба постигла дядю мамы Эмиля Юрьевича Нельсона, инструктора треста Союзмука, который проживал в Ленинграде, на Кировском проспекте. Он тоже был членом ВКП (б), только с 1922 г. В августе 1935 года его осудили по статье 58-10 УК РСФСР на 3 года исправительно-трудовых лагерей. Он также отбывал наказание в Севвостлаге (Колыма). Встать на путь исправления и ему не позволили. Тройкой при УНКВД по Дальстрою в сентябре 1937 года за «контрреволюционную троцкистскую деятельность» его приговорили к высшей мере наказания и расстреляли 26 октября 1937 года. Больше повезло маминой тете Вассе (после революции Ксении) Васильевне Нельсон (Семеновой). Из-за мужа ее выслали в Красноярский край. Возможно, потому что во время гражданской войны она служила разведчицей в 1 конной армии С.М. Буденного и имела боевые награды, ее не расстреляли и перед войной даже позволили возвратиться в Ленинград. Квартиру на Кировском проспекте не вернули, но жилье все-таки предоставили. Тетя Ксения пережила ссылку и блокаду Ленинграда. Во время войны и после ее окончания жила на 3-й Советской, работала в детском саду.
В 30 годы пострадали и родственники по линии отца мамы. Тетя Гэля (Елена Петровна Сташко), младшая сестра ее отца, являлась прихожанкой храма Св. Станислава, первый раз была арестована в 20 летнем возрасте, в апреле 1932 по групповому делу католического духовенства и мирян (дело «Пронцкетис и др.»). К счастью, 20 июня 1932 г. ее освободили «за отсутствием состава преступления». После окончания Индустриально-Педагогического техникума в 1932 году, проработала в школе №35 преподавателем два года. В апреле 1934 года ее вновь арестовали. Преступление ее заключалось в том, что во время учебы в техникуме, работая преподавателем в школе, тетя Гэля в свободное время участвовала в церковном хоре католического костела. Арестовали всех молодых людей, примерно 15-20 человек, собиравшихся на спевки. Всех и осудили по ст.58-10-11 уголовного кодекса РСФСР за то, что они, якобы, « под видом спевок проводили контрреволюционные разговоры». Полученный 5 летний срок тетя Гэля отработала полностью в Ново-Ивановском отделении ИТЛ ИТК Новосибирской области и в июне 1940 году ей разрешили поселиться в г. Халтурин Кировской области, куда были высланы ее родители, мамины бабушка и дедушка: Петр Казимирович Сташко и Юстина Георгиевна (Сташко), урожденная Винч. Ссылку им отменили 15 марта 1939 года, и мамин дедушка сразу же выехал в Ленинград хлопотать о возвращении своей квартиры, в которой они проживали до ссылки. Хлопоты оказались напрасными. Квартиру вернуть не удалось. Душевные переживания привели к болезни и в 1941 году он скоропостижно скончался. Тете Гэле тоже повезло. Ее не расстреляли. В Ленинград она не вернулась, но со временем вместе с матерью переехала в Ярославль. Ее наградили медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». После войны она окончила сельскохозяйственный институт и 17 лет проработала директором Учебно-Опытного хозяйства Ярославского сельскохозяйственного техникума. А 23 сентября 1959 года постановлением Президиума Верховного суда РСФСР приговор Ленинградского областного суда от 2-4 декабря 1935 года был «отменен и делопроизводство прекращено за отсутствием состава преступления».
Будучи уже взрослым у меня как-то зашел разговор с мамой о Сталине, Ленине, Свердлове и других руководителях Советского государства, их личной роли в осуществлении массовых репрессий населения. Помню, что я был готов согласиться с ее негативной оценкой личности Сталина, Свердлова и с той информацией, которая мне тогда была недоступна. Но какие-то нелицеприятные слова в адрес вождя мирового пролетариата В.И.Ленина меня сильно покоробили. Я тогда был членом КПСС и считал Владимира Ульянова непогрешимым гением. Мама не настаивала на своем мнении, не стала меня переубеждать, просто вскользь упомянула известные ей факты. Этого было достаточно, чтобы зародить первые сомнения о личности вождей. И чем больше я узнавал подробностей об их жизни, масштабах репрессий, тем больше возмущался мой разум. И думая о тете Зосе и тете Гэле, их я хорошо знал и любил, очень жалею, что тогда не было потребности поговорить с ними на эти темы. Очевидно, мне следовало дорасти до их возраста, чтобы что-то понять и поговорить на эту тему уже без них.
Раннее путешествие.
В детстве я любил приезжать зимой в г. Ломоносов, к бабушке, где проживали и другие родственники с семьями: тетя Яна, дядя Владя, тетя Наташа, дядя Дима. Мама не колебалась, отправляя меня одного первый раз в семилетнем возрасте на поезде из Севастополя в Ленинград без сопровождающих, точно зная, что, в случае чего, я смогу за себя постоять. В конце 50-х прошлого столетия все было проще. Встречающие и провожающие могли проходить на лётное поле аэропорта прямо к трапу самолета. В поездах проводники тоже никаких документом не спрашивали. Главное, чтобы был билет. Билет у меня был. У проводника вопросов не возникло, что такой юный пассажир едет один. Соседями по купе оказались неприятная на вид и не очень доброжелательная дама с признаками раннего ожирения и ее сын примерно одного со мной возраста. На всякий случай мама все же попросила даму приглядывать за мной, оставив помимо еды пару кексов с изюмом к чаю. Деликатно оставив на время своих попутчиков, чтобы женщина могла переодеться, я вышел в коридор купейного вагона понаблюдать за пробегающим мимо пейзажем. Возвратившись в купе, глазам своим не поверил. Количество кексов таинственным образом уменьшилось, точнее они вообще исчезли. Я не верил в чудеса. А о возможности телепортации предметов в пространстве тогда еще ничего не знал. На прямо заданный вопрос семилетнего пацана взрослой тетке, куда же делись кексы, вразумительного ответа почему-то не получил. Тетка нисколько не смутилась и даже не извинилась, как будто, так и должно было быть, мол, дело житейское. Просто сообщила мне, что мои кексы схрумкал ее сын. Затем молча достала пачку печенья из своей сумки, резко, с явным недовольством, как будто это я съел их кексы, почти бросила ее на стол, предложив это неравнозначное угощение мне. Аппетит совсем отсутствовал. Я вежливо отказался. Про себя подумал: «Это мне придется за ними присматривать, чтобы остальную еду не съели и не оставили меня голодным».
Заплыв.
Любовь мамы к экспериментам, граничащим с авантюрой, была связана с ее бесстрашием, способностью рисковать, порой, ставя на карту свою жизнь и жизнь близких людей. Это компенсировалось удачей, которая сопутствовала ей во всех делах и начинаниях.
В девятилетнем возрасте я плавал уже прилично и на более длинные дистанции. Отдыхая как-то с родителями на пляже «Омега» в севастопольской бухте Круглая, в том месте, где до противоположного берега 800 метров, мама вдруг предложила: «Жека, а ты бы смог переплыть эту бухту туда и обратно? Я бы смогла. Поплыли?».
Мне ничего не оставалось, как поддержать ее порыв и предложение: «Поплыли. Если устанем, мы ведь сможем отдохнуть на спине». Я не считал, что плаваю хуже мамы. На такие расстояния заплывы еще не совершал, видимо, потому, что никто не предлагал. А тут поступило предложение от мамы. К тому времени я даже получил какой-то юношеский разряд по плаванию. От небольшой авантюры нас никто не отговаривал, как будто мы совершали нечто подобное ежедневно. Да это было и невозможно, если мама принимала решение. И мы поплыли, не торопясь, вольным стилем брасс. Где-то на середине бухты, заметив, что я немного отстал, мама предложила взяться за ее плечи и работать только ногами. Это была скорее моральная поддержка, призванная меня подбодрить. И я сразу почувствовал, чем понял, что способен проплыть в 10 раз больше, когда рядом главный человек в моей жизни.
Мотоцикл.
В начале шестидесятых в стране чувствовалось оживление во всех сферах жизни: науке, экономике, промышленности, искусстве, литературе. Старший брат Андрей продолжал много читать. В силу своего юного возраста он пытался анализировать и делать выводы из прочитанного материала, не всегда правильные и адекватные. В 16 лет он мудро решил, что в век автоматизации и кибернетики, когда людям нужно будет только кнопки нажимать, учиться совсем не обязательно. Забрал документы из средней школы, в которой он учился, и пошел работать на военный судоремонтный завод слесарем, как он тогда шутил, слесарем-гинекологом. Гинекологом впоследствии не стал, но хирург получился. А поскольку начальником завода был однокурсник отца по Высшему военно-морскому инженерному училищу имени Ф. Э. Дзержинского, а начальником цеха — друг семьи, о его поступке быстро стало известно родителям. Мама в отличие от отца не стала сильно переживать из-за случившегося. Внимательно выслушала сына, поинтересовалась, собирается ли он продолжить учебу в будущем и, получив утвердительный ответ, согласилась с резонами Андрея и убедила отца, что работа на заводе сыну не повредит, а только пойдет на пользу.
Вскоре, на деньги, честно заработанные на заводе, он приобрел мотоцикл, о котором давно мечтал, но никому не рассказывал. Мама стала первой, кто решил испытать его в деле по близлежащим дворовым территориям. Водительского удостоверения на управление мотоциклом ни у мамы, ни у Андрея не было. Зато имелось желание управлять новой машиной и получать удовольствие. Андрей лишь успел объяснить маме, где находятся ручки сцепления и газа, и мотоцикл рванул с места. Затем мама сбросила газ и стала наматывать круги по дворам. Дворовые ребята и взрослые с интересом наблюдали, чем закончится это фигурное катание по дворам. Проезжая в очередной раз мимо толпы зевак, мама крикнула сыну: «Андрей, как его остановить?». Андрей попытался объяснить, где находится педаль тормоза, но мама уже пролетела мимо, уйдя на следующий круг. Это был волнующий момент, я сильно переживал за маму, не понимая, чем такая езда может закончиться. Маневрируя между домами, не зная, как остановить железного коня, решила больше не испытывать судьбу и катапультироваться. Найдя прямое место, где не было людей, она на ходу, как цирковой артист, изящно и легко соскочила с мотоцикла, даже не упав, предоставив ему возможность еще некоторое время двигаться в заданном направлении, а затем завалиться набок, ничего не повредив.
«Москвич».
Мама все делала хорошо, легко, с определенной долей артистизма. Как только страна освоила выпуск новых автомобилей «Москвич», родители были одними из первых, кто приобрел это последнее достижение советского автопрома. С первого раза сдав экзамен на получение водительских прав, мама очень быстро перешла из разряда пешеходов в разряд автолюбителей. Отцу сдавать ничего не пришлось. Его подчиненные просто выписали ему профессиональные права 1 класса. Но он особо и не стремился водить «Москвич», предпочитая перемещаться на служебных автомобилях. При виде своего железного друга у мамы радостно загорались глаза, и поднималось настроение, не говоря о том, что она получала удовольствие от самого процесса вождения и осознания, что она одна из немногих женщин в городе, которые управляют личными автомобилями наравне с мужчинами. Однажды она лишилась прав. Их не отобрали, а просто украли, когда в очередной раз она беспечно оставила документы в машине. Пришлось ехать из Севастополя в Симферополь на пересдачу и получение дубликата. С собой за компанию она взяла подругу, а отец разрешил одному из своих водителей, который до службы являлся чемпионом Ленинграда и Ленинградской области по мотоспорту, их сопровождать, а заодно и попытаться возвратить свои права, отобранные в Крыму незадолго до призыва в армию. На полпути между Севастополем и Симферополем подруга, уверовав, что мама классно водит машину, и они благополучно доберутся до места, вдруг начала ее хвалить за мастерство вождения. Мама воодушевилась похвалой и слегка прибавила газу. Дорога оставалась скользкой, местами гололед. Никакой шипованной резины в то время еще не существовало. А тут вдруг навстречу выскочил одинокий грузовик, который после торможения на скользкой дороге, вел себя так, как будто за рулем находился сильно пьяный шофер. Водитель явно не мог справиться с управлением. Его заносило то влево на полосу встречного движения, то вправо, а расстояние между двумя автомобилями резко и неуклонно сокращалось. Естественная реакция в таких случаях нажать на тормоз, а не пытаться проскочить мимо шатающегося из стороны в сторону грузовика, несущегося на приличной скорости. При лобовом столкновении шансов остаться в живых при отсутствии ремней безопасности и подголовников оставалось мало, точнее их вообще не оставалось. Мама нажала на тормоз, и в следующую секунду ее «Москвич» тоже стал неуправляемым. Столкновение с грузовиком становилось неизбежным. Помогла реакция бывшего гонщика и чемпиона Ленинграда и Ленинградской области Кости, который буквально за секунду до аварии помог маме свернуть и въехать в кювет. Машина перевернулась через крышу, а затем, как неваляшка, ванька-встанька, встала на колеса. «Москвич» пострадал больше всех, спасая людей. Пассажиры и водитель отделались испугом и мелкими ушибами. Все вылезали через разбитое лобовое стекло. Когда доложили отцу о случившемся, он лишь спросил: «Все живы»? Услышав утвердительный ответ, радостно добавил: «Слава богу! А железа в России много».
Семеновка.
В 1958 году на «Москвиче» мы всей семьей совершили поездку в Москву к тете Зосе и на родину отца, в Семеновку, Черниговской области. Стояло жаркое лето. Дороги оставались пустыми. Ночлег под открытым небом выбирали по принципу красоты окружающей природы. Бензозаправочных станций было очень мало, правильнее сказать, они вообще отсутствовали в сегодняшнем понимании этого слова. Бензин приходилось приобретать у водителей грузовых машин на обочине дорог. Как-то в сумерках, когда семья уже готовилась к отдыху, оставалось только пополнить бак топливом, чтобы с рассветом продолжить путешествие, водитель остановившегося грузовика нас пожалел, сообщив, что в этом районе орудует шайка дорожных грабителей и лучше нам быстрее убираться отсюда. Нас не пришлось уговаривать. Через 10 минут мы уже двигались в поисках нового места для ночлега. Районный центр Семеновка, куда мы все же благополучно добрались, в то время поразил меня своими соломенными крышами домов. Тогда мне казалось, что это признак чудовищной бедности жителей, что частично было справедливо. И только в 1994 году, 37 лет спустя, увидев соломенные крыши в окрестностях Гамбурга, понял, что эти экологичные крыши могут позволить себе иметь только очень богатые люди. Один из походов в лес за грибами однажды чуть не закончился трагически для семьи. Из близлежащего соснового бора я с родителями и старшим братом выходили с полными ведрами белых грибов. Мне было 7 лет от роду, я сильно устал, хотел быстрее добраться до дома, поэтому плелся последним, еле передвигая ноги, после старшего брата и родителей, неся в руках маленькую корзинку. Перед нами было пшеничное поле, за ним — гречишное, справа — небольшая хвойная роща. Короткий путь лежал через поле. Отец тут же заявил, что через поле идти нельзя, что по закону от 7 августа 1932 года за потраву и хищение хотя бы трех колосков с колхозного поля грозит расстрел с конфискацией имущества. Слова отца всерьез никто не воспринял, даже стали улыбаться. Настроение поднялось. Все-таки на дворе стоял уже 1958 год. Тогда мне трудно было понять, что в отце еще жила память тех страшных трагических событий начала 30-х годов, свидетелем которых он оказался, когда люди голодали и их расстреливали за 3 колоска. Неудивительно, что он помнил этот закон. Мама рассеяла все сомнения, просто сказав, что закон давно утратил силу, иначе бы до сих пор людей расстреливали, и что мы пойдем, на всякий случай, вдоль небольшого оврага, протянувшегося по полю. Только мы тронулись, где-то вдалеке, справа, там находилась хвойная роща, закричал какой-то странный человек: «В хвойник, в хвойник!». Зачем и почему он кричал и размахивал руками, оставалось загадкой. Нам нужно было в другую сторону. И мы продолжили свой путь вдоль поля и неглубокого оврага. Я тащился последним, но первым почувствовал резкую обжигающую боль в голове, затем уколы в руку и шею. Впереди идущие старший брат и родители сначала не поняли, почему я кричу и размахиваю руками. Через секунду и им стало понятно, что нас атаковал рой пчел, маршрут которого к гречишному полю пролегал как раз там, где мы шли. Странным человеком оказался пасечник, который пытался предупредить нас об опасности. Мама успела крикнуть отцу: «Спасай Жеку». Тут же высыпала грибы из ведер, надела старшему сыну и себе их на голову, и они залегли в пшеничном поле. Отец схватил меня, закрыл своим телом и тоже упал в пшеничное поле, совершенно забыв о законе от 7 августа 1932 года. Несколько дней я пролежал в бреду. Мама и бабушка, мать отца, Евгения Петровна, сменяя друг друга, отпаивали меня разными лечебными травами, пока я не пришел в себя.
Пифос.
Младший сын Юлий — заядлый аквалангист, то есть дайвер, как сейчас говорят, долгие годы лелеял мечту — идею отыскать на дне Черного моря не обломки пифоса, их у него было много, а целую, неповрежденную древнегреческую амфору для масла, вина, зерна и других целей. Когда долго мечтаешь и страстно желаешь чего-либо, мечты всегда сбываются. Это известно. Его многолетние усилия и поиски, наконец, тоже увенчались успехом. Предмет его вожделения материализовался недалеко от подводной скалы на глубине 12-14 метров. Он даже сначала не поверил своим глазам из-за колоний мидий, прикрепившихся к корпусу сосуда и изменивших его форму. Двухметровый древнегреческий пифос, лежавший у скалы, определенно представлял историческую ценность, особенно если там внутри, как он мечтал, обнаружатся несметные сокровища. Ни с первой, ни со второй попытки оторвать от грунта чудо древних мастеров не удалось. «Не иначе слитки золота или золотые монеты, а еще лучше драгоценные камни»,- подумал подводный исследователь. Это радовало. Но то обстоятельство, что с места самому сосуд сдвинуть не удалось и придется обращаться за помощью, опечалило, потому что предполагало делиться сокровищем с помощниками. Чтобы не привлекать посторонних, что было бы неразумно, рассказал о своей находке братьям. Это было благоразумно с его стороны, поскольку сокровища оставались в семье. И уже следующим вечером, когда берег моря обезлюдил, братья спустились к драгоценной находке на дно моря уже втроем. Сдвинуть сосуд с места удалось, но оттащить его к берегу не представлялось никакой возможности. Золото и драгоценности оказались слишком тяжелы. Домой опять возвратились, не солоно хлебавши.
И тогда мама возглавила операцию по подъему пифоса с сокровищами. И никто уже не сомневался в ее успехе. Ведь она была заводилой в семье, любила шутки и розыгрыши, острые ощущения и авантюры. Сыновья обожали ее и слушались беспрекословно. В качестве понтонов для поднятия сокровищ она предложила воспользоваться идеей супруга, использовать пластиковые бочки. Во время подводных работ сыновей она оставалась на надувном плотике на поверхности моря. Надев маску и трубку, наблюдала за их действиями сверху, при необходимости, давая указания жестами. Когда воду из самодельных понтонов выдавили с помощью сжатого воздуха, они устремились кверху, увлекая за собой и древнегреческую амфору. Осторожно, чтобы не повредить, братья медленно отбуксировали ее к берегу. Солнце уже клонилось к закату, но на берегу еще оставались люди. Они бы обязательно сбежались поглазеть на несметные сокровища. Надо было запастись терпением и ждать, когда берег опустеет. Когда, наконец, последний любитель ночного купания растворился в наступивших сумерках, можно было спокойно приступать к дележу сокровищ. Сосуд выглядел внушительно, настоящее произведение искусства. И все дружно, но осторожно, чтобы не повредить амфору, приступили к сбиванию камнями мидий и многовековых отложений с корпуса, чтобы он предстал в первозданном виде, каким создал его древнегреческий мастер несколько тысячелетий назад. Ритмичный стук подручными средствами о корпус входил в резонанс с красотой южной ночи и тишины берега Черного моря, оскорблял слух людей этого сказочного места. Нужно было быстрее закончить эту неблагодарную работу, а потом мечтать, наслаждаться природой и тишиной, нарушаемой только звуками цикад.
Юлий, который воспользовался для очистки сосуда своей игрушкой и гордостью, итальянским ножом диверсанта-подводника, быстрее всех добрался до корпуса. И очень обрадовался, когда пифос оказался металлическим. Таких экземпляров не было даже в Херсонесском историко-археологическом музее-заповеднике. Продолжая соскабливать прилипших к корпусу моллюсков, он уже прикидывал в уме, на что потратит несметные сокровища, находящиеся внутри. Несмотря на сгустившуюся темноту, он смог различить на очищенном корпусе какую-то надпись явно не греческого происхождения: «Nur gegen Handelschiffe».
Знаний немецкого языка участников экспедиции вполне хватило, чтобы перевести: «Только против торговых судов». Пугаться уже было поздно. Следовало собираться с мыслями и, не мешкая, уносить ноги подальше от 1000 кг авиационной бомбы, спасать свои жизни. Грузились в машину быстро, в философском молчании. Перед отъездом мама настояла изготовить из подручных средств надпись: «Осторожно бомба», чтобы другие искатели приключений не перепутали и не стали очищать от мидий «древнегреческий пифос». После звонка в милицию никакой реакции не последовало. Лишь спустя несколько дней во время учений на Черноморском флоте приехали саперы и увезли, а затем обезвредили авиационную бомбу.
Ораниенбаумский плацдарм.
Это было напоминание о прошедшей войне. Мама ее встретила в Ораниенбауме, на Ораниенбаумском плацдарме, который в годы войны ленинградцы называли по-другому: Малая земля, Пятачок смерти, Рамбовский пятачок, Таменгонтская республика, Приморский плацдарм, Лебежинская республика. Название Ораниенбаумский плацдарм, протянувшийся вдоль берега Финского залива по фронту от Копорской губы до Старого Петергофа примерно на 65 км и имевший максимальную глубину 25 км, связано с созданием в 1963 году Совета ветеранов Ораниенбаумского плацдарма.
Интенсивные бомбежки и обстрелы начались в сентябре: по 3–4 раза в день, иногда доходили до десяти раз. Помимо военных объектов под обстрел и бомбежки часто попадали гражданские. Уже в сентябре дом, где жила семья, сильно пострадал от осколков снарядов и мин. Рядом находился особый отдел. Утром 12 сентября 1941 года при конвоировании на гауптвахту от них сбежал немецкий шпион. А уже в 2-00 ночи 13 сентября начался массированный обстрел особого отдела. По дому, в котором он находился, было выпущено 12 мин и снарядов. В квартире, в которой жила мама, были выбиты все стекла, мебель и стены иссечены осколками. По счастливой случайности из шестерых человек маминой семьи никто не пострадал. Пришлось забить окна досками, старыми одеялами и матрасами, чтобы не замерзнуть. В этой квартире семья прожила до января 1942 год, а оттуда перебралась в квартиру в деревянном доме без удобств на углу ул. Ленинской и Комсомола. В декабре 1942 года, когда мама уже была замужем за моим отцом, начальником судоремонтных мастерских, подобная учесть постигла и деревянный дом. Обстрел начался вечером, когда все домочадцы были в сборе. Снаряд угодил в угол дома с противоположной стороны, где тогда никто не жил. Угол разнесло в щепки, но дом устоял. Прямо перед окнами на улице упал второй снаряд. От него еще долго оставалась воронка.
Если Ленинград все-таки снабжался через «Дорогу жизни» по Ладожскому озеру, то в Ораниенбаум можно было попасть только по Финскому заливу, т.е. он находился в двойной блокаде. Летом, когда стояли белые ночи, ни одно судно не могло пройти. Немцы закрепились в Петергофе и с берега просматривали и простреливали залив. В 1943 году блокада Ленинграда была прорвана, а Ораниенбаум продолжал оставаться в блокаде до 1944 года. Зимой дорога жизни для Ораниенбаумского плацдарма проходила по льду Финского залива. Однажды, морозной ночью 1942 года, тогда мама работала в исполкоме Ораниенбаума, ей пришлось доставлять какие-то документы в Ленинград. Добиралась она пешком по льду из Малой Ижоры в Кронштадт, затем — до Лисьего носа, а оттуда до Ленинграда. До сих пор остается загадкой, как можно было проделать тот путь в оба конца в морозный и голодный 1942 год. Ночевала она в Ленинграде у одной из своих тетушек по материнской линии, тети Марфы (после революции — Марина Васильевна Иванова), муж которой, дядя Володя, от голода и слабости уже не мог ходить, только сидеть и думать о еде. Жили они тогда на 1 линии Васильевского острова. Дядя только руками шевелил. Из-за голода у него помутился рассудок. Сидя в кресле, он точил кухонный нож, периодически обращался к жене и просил: «Мара, давай зарежем Галку (мамину двоюродную сестру) и съедим. Каннибалом он стать не успел, точнее не смог из-за слабости и вскоре умер от голода.
Во время войны моя бабушка, Евгения Васильевна Сташко, курила. Провожая маму в пеший поход в Ленинград, попросила ее обменять там выкроенный из своего скудного пайка хлеб на папиросы. По совету добрых людей, мама отправилась в место, где обычно происходил обмен продуктов на вещи, драгоценности, папиросы. В сгустившихся сумерках короткого пасмурного зимнего дня она заблудилась, стала спрашивать дорогу у проходящей мимо женщины. Та на секунду остановилась, оглядела маму, пожалела и сказала: «Красавица, уносила бы ты ноги отсюда быстрее, коль живой остаться хочешь. Место тут страшное, гиблое. Людей здесь убивают, а их мясо затем на базаре продают». Сердце у мамы бешено застучало от страха, а ноги сами уносили от этого жуткого места. Страх сыграл добрую шутку, прибавил маме силы, — уже не так чувствовалась нечеловеческая усталость,- помог благополучно возвратиться домой. Вообще мама была очень везучей, могла найти выход из любой неприятной ситуации и никогда не унывала, всю жизнь, оставаясь оптимисткой.
Ответственность по доставке продуктов для семьи лежала на Владике. Ему приходилось вставать очень рано, чтобы к пяти часам утра быть уже у магазина. Укутавшись от мороза в теплую одежду, он брел в темноте занимать очередь за продуктами. За все время блокады ему ни разу не удалось быть первым в очереди, как он ни старался, потому что женщины занимали очередь с ночи. Немцы хорошо знали, когда начинали выдавать продукты, потому что в 8 часов утра по всем магазинам, где собирались люди в очереди, они давали залпы из минометов или артиллерийских орудий. Люди из очереди разбегались по подворотням. Иногда были раненые или убитые. После окончания артиллерийского обстрела все возвращались на прежние места, быстро выясняли, кто за кем стоял, кого ранило, кого убило, и очередь восстанавливалась. Если он занимал очередь в 5 часов утра, то к 12 часам мог получить свою норму хлеба. Поскольку в магазин запускали партиями, определенное количество людей, самое главное было попасть внутрь, где было тепло. Там стоять в очереди было легче и приятней.
Как-то мама с братом бежали на работу и вместе попали под мощнейший артиллерийский обстрел, который застал их на открытом месте. До здания, за стенами которого, казалось, можно было укрыться, предстояло еще добежать. И они пустились во весь опор. Снаряды рвались и спереди, и сзади. Владик вовремя услышал крик сестры: «Ложись». Они залегли. Один снаряд пролетел мимо них, мина тоже мимо пролетела, взорвавшись рядом, осыпав комьями земли. Казалось, вроде, все стихло. Они вскочили и побежали к зданию, куда их гнал инстинкт самосохранения, где, по их мнению, можно было укрыться и переждать обстрел. Как только они поднялись, чтобы преодолеть оставшееся расстояние, начался новый обстрел. Опять залегли. И так несколько раз пока, в конце концов, не добежали до спасительных стен здания, где смогли укрыться.
Ораниенбаум находился совсем рядом с передовой. Если напрямую, то в некоторых местах линия фронта проходила в трех-четырех километрах, даже ближе, поэтому город немцы обстреливали практически из всех видов оружия, даже с взводных минометов. Несколько раз Владик вместе с преподавателем немецкого языка Николаем Петровичем, у которого была бронь от службы в армии, ходил зимой на передовую выкапывать убитых лошадей. В общей сложности за время блокады семья съела три лошадиных головы и одного кота. От голода много людей погибло. В самое тяжелое и голодное время в семье как-то даже прикидывали, кто за кем умрет: первая — самая маленькая Наташа, потом Дима, Владислав, затем их мама, моя бабушка, последними — старшие сестры Женя и Яна. К счастью, все члены семьи выжили. Кроме маминой годовалой дочки Ирины, которая родилась в блокаду Ленинграда и в 1943 году умерла от диспепсии.
Не только домочадцы, но и сама мама знала, какими неисчерпаемыми запасами энергии и обаяния она обладала, легко приспосабливаясь к новым, порой, неимоверно тяжелым условиям. Во время и после войны работала: заведующей сектором учета ГК ВЛКСМ г. Ораниенбаума, контролером К.У.Б. при Ораниенбаумском исполкоме, счетоводом в Военно-Морском госпитале, лаборантом в Санитарно-эпидемиологической станции, преподавателем в школе, директором клуба. Ей все было интересно, поэтому она постоянно читала и училась. Совершенно не умела находиться без дела. Окончила курсы кройки и шитья, садоводства, пчеловодства, домоводства. Ее энергия и обаяние определяли настроение семьи. Она любила делать подарки, это доставляло ей радость и удовольствие. Все принадлежащие ей ценные вещи раздарила при жизни. Как она любила говорить: «Из теплых рук». Мама обладала прекрасным чувством юмора вкупе с обостренным чувством справедливости. Ее отличало ровное отношение к родственникам, поэтому казалось, что она лишена привязанности к ним. До преклонного возраста она оставалась любительницей розыгрышей, сохраняя живую улыбку и красоту пожилого человека.
Уход.
В один из моих приездов в Севастополь, мама как-то спросила меня: «Жека, ты боишься смерти?». Вопрос был неожиданным и застал меня врасплох. Я не сразу ответил, пытаясь представить, какая она смерть, как будет продолжаться жизнь без меня. Представить не получалось. Молодая жена, маленькие дети. Умирать не то, чтобы было страшно, не хотелось из-за незаконченности многих дел. Поэтому я тогда сказал что-то вроде: « Я не задумывался над этим вопросом, наверно, еще не готов, поэтому боюсь». Мама ответила: «Мне не страшно». Мне тогда не совсем понятен был ее ответ. Так получилось, что в преклонном возрасте она поранила ногу, а из-за диабета у нее началась гангрена. Дважды ей делали операцию, ампутировали ногу. Она мужественно переносила физические страдания, особо не жалуясь, оставаясь доброжелательной, с живым приятным голосом, ясным умом и прекрасной памятью. И хотя из-за болезни уже плохо видела, продолжала читать с помощью лупы. После операции прошло несколько лет. Когда здоровье у мамы резко ухудшилось, позвонил младший брат Юлий, сообщил, что врачи считают, что ее болезни не совместимы с жизнью, что она проживет еще максимум несколько дней. Я вылетел в Севастополь, хотя был уверен, что врачи ошибаются, что я, лекарь в прошлой жизни, лучше знаю, сколько маме осталось жить. Месяца через четыре моя супруга сказала: «Зачем ты ее держишь, она ведь страдает, отпусти ее». Решение оказалось трудным. Я написал маме свое последнее, фактически прощальное письмо, вложив в него всю нежность и любовь, все тепло, которое всегда питал к ней. Она ответила на письмо благодарностью по телефону. И через несколько дней ее не стало.
Много позже, когда я сам приблизился к маминому возрасту, я понял, что человек уходит, когда его ничто и никто не держит на этом свете, когда он сам решает, что пора уходить.
