В преддверии начала нового учебного года предлагаем фрагмент рассказа Вениамина Григорьевича Гаршина, который в 1943 году поступил на учебу в ВИИЯКА, который находился в эвакуации в Ставрополе-на-Волге.
«В 1939 году за полмесяца до второй мировой войны я на летних каникулах был на родине в Долматовке у тети Тани. Как проводил там время, как меня провожал в конце августа мой любимый двоюродный брат Ваня до станции Неприк я описал в другом месте. Это были последние встреча и расставание с ним. Больше я его никогда не видел. Судьба его была трагической: война, фронт, беспорядочное отступление, окружение, ранение, плен, побег, вновь фронт, участие в освобождении Севастополя и гибель на Сапун-горе, где я помянул его через много лет после войны.
А к началу Великой Отечественной войны я учился в железнодорожной средней школе № 7 города Кзыл-Орда (Казахская ССР).
По ее окончании в 1942 году собрался поступать в Ташкентский железнодорожный институт. Но аттестаты зрелости выдать нам (выпускникам) отказались. По приказу наркома путей сообщения Кагановича в принудительном порядке всех выпускников перевели в Кзыл-Ординский железнодорожный техникум на двухлетнее обучение. Это был, конечно, удар. Но учеба там лично для меня оказалась интересной. Я даже не представлял, насколько сложно и разумно организовано хозяйство железных дорог, как талантливо устроен паровоз. Нравилось заниматься черчением, изучать механизм паровозов, организацию путевого хозяйства, слесарничать в мастерских техникума. Однако через несколько месяцев учеба в техникуме прервалась. Всех моих одноклассников 1924 года рождения неожиданно призвали в армию и направили в авиационно-техническое училище. Не призвали только меня (я родился в 1925 году), калеку Витю Муращенко и девочек. Курс развалился. В связи с этим нам выдали на руки аттестаты зрелости.
К этому времени в Кзыл-Орде уже появилось несколько вузов, эвакуированных из Москвы и с Украины.
После некоторых колебаний я поступил на физико-математический факультет Украинского объединенного государственного университета (слились Киевский и Харьковский).
В школе я считался сообразительным. Хорошо решал сложные задачки. А в университете обнаружил, что мои математические способности (а может быть, подготовка) весьма посредственные. Были у нас на первом курсе девушка по фамилии Иванова и студент, потерявший во время эвакуации родителей, вечно голодный и оборванный. Вот они были ассы. Решали задачи по высшей алгебре и другим наукам наравне с преподавателями. Даже иногда спорили с ними.
В университете я подружился со студентом нашего факультета Володей Моисеевым, который тоже не блистал. Наша беда была в том, что в отличие от школы, где каждый урок закрепляется путем дачи ответов учителю, написания контрольных, получения оценок за только что пройденный материал, в вузе тебя спросят о пройденном только в конце семестра. А весь семестр ты вольный казак, предоставлен самому себе. Поэтому весь первый семестр я прогулял, учебу запустил. К экзаменам и зачетам оказался неподготовленным. Впереди меня ожидал очевидный провал.
Но до этого не дошло. В конце семестра в феврале 1943 года меня, Моисеева и других студентов 1925 года рождения призвали на военную службу и отправили в Ташкентское пулеметно-минометное училище, находившееся около реки Чирчик (приток Сыр-Дарьи), недалеко от Ташкента.
Казармы представляли собой деревянные щитовые бараки, построенные наспех на открытом всем ветрам плоскогорье. Снега почти нет, воздух сырой, ветер холодный, пробирает до костей. Питание скудное, отвратительное. И обмундировали нас необычно: вместо гимнастерок сатиновые серые линялые тужурки б/у, прямо как у ФЗУшников, синие галифе б/у, желтые иранские обмотки. Вместо шинелей – говенного цвета иранские халаты из желтой байки. Головные уборы – старые артиллерийские фуражки с поломанными козырьками. Новыми были только ботинки и поясные ремни (говорили, что их подарили нам англичане).
Все занятия на голой открытой местности, на пронизывающем сыром ветру. И постоянное чувство голода. А ночь – в холодной казарме-бараке на двухэтажных нарах из нестроганых досок под старыми застиранными байковыми одеялами. К этому надо прибавить тяжелые думы о близких (тогда отец был под арестом неизвестно за что, а неграмотная мама с двумя малыми детьми без работы). Кошмар!
Бывших студентов техникумов и вузов отобрали в минометный батальон, остальные попали в 4 пулеметных батальона. Мы с Моисеевым – минометчики. Из нас училище должно было за 6 месяцев подготовить младших офицеров, командиров минометных и пулеметных подразделений.
Единственная радость в этом периоде было письмо от родителей о том, что отца как невиновного, освободили, и он продолжает работать на железной дороге.
Вскоре наше училище передислоцировали из-под Ташкента в Термез, самый южный город Узбекистана (в 2002 году он отметил 2500-летие. На протяжении своей истории был под господством разных государств). В его старинной крепости расположились Управление нашего военного училища и все 4 пулеметных курсантских батальона, а в отдельном военном городке, находившемся недалеко от Сурхан-Дарьи (за ней – Афганистан), – наш минометный батальон.
Если под Ташкентом в феврале-марте нам было холодно и голодно, то в Термезе стала мучить жара, 5-15-километровые марш-броски с полной выкладкой и опять же голод. Пугали нас еще и разговоры о заразной кожной болезни пендинке, распространенной в субтропиках. Правда, при мне ею никто из нас, курсантов, кажется, не болел.
Батальонные минометы состоят из трех частей: стволов, лафетов и опорных плит (к ним во время стрельбы крепится ствол). За мной был закреплен ствол, который во время марш-бросков и перемещений приходится носить на спине (крепится с помощью ремня). При передвижении ствол болтается и лупит по спине, оставляет на ней непроходящие кровоподтеки (таскать его приходилось практически каждый день).
Строевая, тактическая, штыковая подготовка, минные стрельбы доставались мне легко. И вскоре я стал командиром отделения в звании младшего сержанта (на погонах две лычки). Правда, через пару месяцев, когда я со своим отделением был во внутреннем наряде, проштрафился: в ночное время ушли (голодные) в приграничную полосу, чтобы пошарить по садам, набрать незрелых яблок и урюка. На этом и попались. Для меня это закончилось разжалованием в рядовые. Честно говоря, мы рассчитывали, что нас отправят на фронт, где, по словам нашего помкомвзвода-фронтовика, было легче: солдатский паек был сытней, хлеба хватало. Но не получилось. Командование училища ограничилось наказанием в виде ареста на гауптвахте, а меня еще и разжаловали.
А вскоре жизнь опять повернулась другим боком. В один из июльских дней 1943 года меня, Володю Моисеева, нашего приятеля Колю Ветлова и еще курсантов 30 отвели строем в крепость, где находились штаб и пулеметные батальоны училища. Сказали, что прибывший офицер капитан Шмидт (немец!) будет отбирать лучших курсантов для обучения в каком-то военном учебном заведении, но в каком именно, не уточнили.
Во время войны с Германией и вдруг немец – капитан Красной Армии. Какое-то чудо! Нас это заинтриговало. К этому примешивалось жгучее желание уйти из училища, от жары и голода, от марш-бросков и опасности подхватить пендинку. Мы готовы были на что угодно только бы переменить свою судьбу.
К загадочному капитану Шмидту нас вызывали по одному.
Первым к Шмидту вызвали курсанта Островского – малорослого, тщедушного, с еврейским носатеньким и конопатеньким лицом и рыжими волосами. Но через полминуты он выскочил из кабинета в недоумении. Объяснить ничего не мог. Сказал, что капитан только посмотрел на него и со словами «Вы свободны» вызвал следующего.
Следующим оказался курсант со следами оспы на лице – рябой. Он тоже через полминуты вылетел из кабинета. Те, у кого были индивидуальные приметы, не задерживались. Стали гадать, куда же этот немец в форме советского офицера отбирает людей без индивидуальных примет. Предположили, что идет отбор для внешней агентурной разведки либо для диверсионных и десантных подразделений.
Многие задерживались в кабинете минут на 10-15, но от них ничего узнать было невозможно. Они молчали, ссылаясь на запрет разглашать содержание беседы с капитаном.
Дошла очередь до меня. В то время я уже вновь был командиром отделения, младшим сержантом. Выглядел (на мой взгляд) бравым, молодцеватым. Четко откозырял, назвал себя. Капитан мне показался приветливым, вежливым, доброжелательным. Лицо приятное, интеллигентное. Предложил сесть. Но только я уселся, последовала команда «Встать. Шаг влево! Два шага назад!». Четко выполняю команды, хотя они меня ошарашили. Опять команда «Кругом! Не разворачиваясь, взгляните на меня, через левое плечо! Теперь через правое! Можете сесть!».
И это не все. Только я уселся перед ним, он произносит длинную фразу «Сегодня в 4 часа утра диверсант в таком-то месте пересек нашу границу с Турцией, имея такое-то задание. Повторите!». От этой неожиданной фразы в голове остались какие-то отрывочные фрагменты. Пытаюсь их воспроизвести. Что-то наговорил. Думал, прогонит, как первых двоих. Нет. Предупреждает о секретности нашего разговора, недопустимости разглашения того, что он скажет. Спрашивает, есть ли у меня способности к изучению иностранных языков, хотел ли бы я изучать иностранные языки, хватит ли у меня упорства в короткое время их освоить. Объясняет, что времени для изучения языка, а, может быть, и двух языков, будет мало. Придется долбить их чуть ли не целыми сутками, в том числе за счет сна.
На мой вопрос, о каких конкретно языках идет речь, отвечает уклончиво: «Возможно, немецкий, который вы учили в школе, а, возможно, и какие-нибудь другие. Причем один – основной, второй – дополнительный. Какие, решит комиссия».
Признаюсь, в школе немецкий нам преподавала древняя старушка Ольга Александровна Шишло, и мы к ее предмету относились наплевательски. Помню только четыре строчки стихотворения: «Вир бауэн моторен,/ Вир бауэн тракторен,/ Вир бауэн машинен,/ Вир бауэн турбинен». Шмидт на эту мою тираду никак не отреагировал и отпустил меня. Так же неопределенно он заканчивал беседы и с другими курсантами.
Через пару дней нас (кандидатов на неизвестную учебу) вновь отвели в крепость. Но в строю нас оказалось меньше. Евреев и курсантов с внешними индивидуальными приметами среди нас уже не было. Тот же капитан рассадил нас в большом помещении по одному и продиктовал текст, который мы должны были написать.
Через день вновь вызвал. Нас в строю оказалось еще меньше.
Назвал три литературные темы и предложил написать сочинение на любую из них. Написали, сдали ему.
Еще через один или два дня вновь вызвал в крепость. На этот раз в строю оказалось всего 10 человек. Помню, кроме меня, были Володя Моисеев, Николай Ветлов (мои друзья), Лева Бородин, Олег Рубцов, Увайский, Чекалин, Вахрушев.
На этот раз капитан Шмидт объяснил, что он в нашем лице отобрал десяток лучших курсантов для учебы в Военном институте иностранных языков Красной Армии (ВИИЯКА), но кто из нас на какой факультет попадет и какие языки каждому из нас придется изучать, решит комиссия ВИИЯКА. Выразил надежду, что он в нас не ошибся, что мы его не подведем. Пожелал успехов в учебе. Сказал, что в ВИИЯКА нас вызовут телеграммой. Находится этот вуз на Волге в Ставрополе Куйбышевском.
В ожидании этой телеграммы (она пришла недели через 2-3) я, Ветлов и Моисеев переживали за меня, так как у меня были особые приметы: на бритой голове большой рубец (еще в школе хулиган корявой с сучьями дубиной пропорол мне голову), а на кисти правой руки тоже еще в школе я сделал наколку – свои инициалы «В.Г.».
Рубец на голове, на который почему-то не обратил внимания Шмидт, я надеялся закроется отросшими волосами. А наколку мы пытались вывести с помощью лезвия безопасной бритвы и обрезков мяса, которые выпросили в столовой и прикладывали к процарапанной бритвой ране на месте наколки. Но это не помогло. Тогда мы стал выводить наколку с помощью увеличительной лупы: выжигали наколку до волдырей, а потом в волдыри втирали грязь из канавы. Образовался гнойник, и наколка исчезла. Но на всю жизнь на ее месте осталась белая кожа, более белая, чем вся остальная.
В ВИИЯКА мы ехали поездом через Кзыл-Орду. Там по моей телеграмме на вокзале меня встречали родные (мама, папа, маленький братик Витя). После первых объятий я удивился: «А где же брат Вова?». Мама упала в обморок. Оказалось, что Вова утонул в затоне Сыр-Дарьи (возможно, его утопили).
Эта трагическая гибель брата на меня так повлияла, что я пытался выброситься на ходу из поезда. Меня удержали товарищи. Но наступила такая депрессия, такая тоска. Моя рана в месте наколки на кисти под бинтом стала сильно зудеть, нестерпимо чесаться. Когда я перед Самарой на каком-то полустанке обратился в медпункт и там с руки сняли повязку, оказалось, что вокруг гноящейся раны кишели уйма вшей. Я боялся, что кисть руки придется ампутировать и тогда неминуемо последует осуждение за членовредительство. Но после обработки рана стала быстро заживать.
От Самары до Ставрополя мы добирались на маленьком пароходике. Основные факультеты ВИИЯКА находились в самом городке (или поселке). Состоял он из старых деревянных домишек. На улицах людей почти не было. Возможно, в это время жители были на работе, а слушатели ВИИЯКА на занятиях. Поселение казалось вымершим. Местность холмистая, песчаная. Вокруг поселения сосновый лес (бор). Дневной горячий воздух напоен запахом сосновой смолы. Райская атмосфера. До войны там был туберкулезный санаторий с кумысной лечебницей.
Идем к учебному зданию ВИИЯКА. Навстречу попалась небольшая группа слушателей института и среди них… мой знакомый по Кзыл-Орде Аполлон – соперник по ухаживанию за Валей Стадниченко. Тем не менее встрече были оба рады. Обнялись. Меня поразило его лицо: какое-то белое, светящееся, детское. Говорю об этом ему. В ответ: «Побудешь здесь на райском воздухе и в голодухе, тоже засветишься».
Комиссия, которую возглавляла филолог Масальская (возможно, Москальская), по учебникам, которой мы потом учились, отобрала на 10-месячные курсы немецкого языка несколько человек, в том числе меня, Моисеева и Ветлова. Мы потом занимались в бывшей туберкулезной лечебнице в сосновом бору. Остальные курсанты были определены на основные факультеты, готовящие военных переводчиков венгерского, болгарского, итальянского, румынского и других языков. Они занимались в самом Ставрополе. С ними потом у нас общения не было.
Не знаю, сохранились ли Ставрополь и эта здравница в настоящее время. Я слышал, что на этом месте вырос город Тольятти и знаменитый автозавод ВАЗ. Слышал также другое: что после создания на Волге Куйбышевского водохранилища и каскада гидроэлектростанций Ставрополь ушел под воду.
Поздней осенью 1943 года ВИИЯКА из эвакуации возвратили в Москву. Огромное количество материальных ценностей института (мебель, учебные пособия и др.) были свезены на берег Волги в ожидании заказанных барж и буксира. Все имущество было свалено под открытым небом. И нам, слушателям ВИИЯКА, приходилось дежурить – охранять его. А было уже очень холодно и ветрено. Я без смены продежурил на берегу реки целую неделю. Потом буксир с двумя или тремя баржами прибыли. Погрузка имущества заняла еще несколько дней. В результате я сильно простыл. На теле (на руках, локтях и пояснице) появились большие с пятикопеечные монеты гнойные болячки (чирьи). К этому моменту мы уже на баржах с имуществом института плыли по Волге в Москву. Берега реки были очень живописны. Проплывали большие города Ульяновск, Казань, Нижний Новгород (тогда Горький), Ярославль, Углич и другие. Прошли по каналу Москва – Волга.
Хотелось быть все время на палубе и любоваться окрестностями. К сожалению, я был почти лишен возможности насладиться всем этим. Мешали бинты, которые присыхали к моим болячкам. Трудно было даже добраться до камбуза или до туалета. При любом движении присохшие к болячкам бинты отрывались. Было очень больно. До фельдшера на перевязки приходилось добираться с помощью товарищей. С каждым разом раны увеличивались и углублялись. В них стали видны, например, в районе колен, суставы и хрящи. Мази, которые мне фельдшер накладывал на раны, не помогали.
По прибытии в Москву нас поместили в здании школы на Таганке. Там я продолжал лечиться. Затем наш факультет перевели в здание школы на улице Кирпичной в Сталинском районе Москвы. Там Моисеев, Ветлов и я сняли маленькую комнатушку на Измайловском шоссе. Я уже не мог ходить и все время лежал на кровати, а, чтобы простыни и одеяла не травмировали болячки, устроил из них как бы палатку. Старушка (хозяйка) посоветовала обратиться к местному врачу– седому, как лунь, старичку. Он осмотрел мои раны, от которых отодрали бинты, дал какую-то черную мазь в склянке и посоветовал раны не перебинтовывать, держать открытыми, не допускать, чтобы к ним что-нибудь прикасалось и присыхало.
До этого я уже к врачам не ходил и почти смирился с мыслью об ампутации ног. Положение было безнадежным. Паёк по моим талонам из института приносили мои друзья: пустой супчик или какая-нибудь кашица из перловки («шрапнель»). Лежал я голодный, без надежды на выздоровление. Следил, чтобы постельное белье не касалось моих открытых ран, не прилипало к ним. На мое удивление дней через 7-10 после визита к древнему доктору дно чирьев стало затягиваться пленкой, они начали уменьшаться в диаметре, из них перестали выделяться сукровица и гной. А вскоре я уже начал ходить без повязок и от нахлынувшего счастья готов был танцевать и даже летать. Счастье было непередаваемое!
Одноэтажный деревянный домишко, в котором мы у бабки снимали комнатку, отапливался дровами. А где их взять? Мы постоянно мерзли. Я даже вместе с Володей и Колей стал участвовать в походах за дровами (разбирали и воровали деревянные ограды у палисадников, мостки на канавах и вообще тащили все, что можно отодрать и что горит. Один раз с чьей-то открытой веранды уперли даже панцирный матрас).
Там, у старушки на Измайловском шоссе нас донимали вши (первый раз со мной такое было при переезде из Термеза на Волгу в ВИИЯКА. Видимо, от тоски по утонувшему брату Вове.)
Надо сказать, что несмотря на убогие условия жизни, власти Советского Союза сумели обеспечить необходимые профилактические меры в течение всех четырех лет войны. На каждой узловой железнодорожной станции был санитарный пункт, где можно было помыться и принять душ. А в это время все белье и обмундирование пропаривалось при высокой температуре, убивавшей вшей и гнид. Благодаря профилактическим мерам СССР удалось избежать эпидемий сыпного тифа, который унес жизни миллионов людей во время гражданской войны в 1918-1920 годах.
Какое-то время мы в своей комнатушке по вечерам снимали белье и по всем швам давили ногтями полчища зловредных насекомых. Но во время одного из еженедельных осмотров, проводившихся в ВИИЯКА, у нас все же обнаружили их. Было неприятно. После этого мы поехали, кажется, на Ярославский вокзал и там прошли процедуру мытья и пропаривания одежды. Таким образом от вшей мы наконец избавились.
В ВИИЯКА я, Володя Моисеев и Николай Ветлов были в одном отделении, жили вместе. Основным нашим преподавателем была Татьяна Алексеевна Лебедева. Она нам очень нравилась. Лично я и после убытия на фронт продолжал с ней общаться в письмах. Уже после войны, будучи проездом в Москве, попытался с ней повидаться, но хозяйка квартиры, где она жила, сказала, что Татьяна Алексеевна переехала в Ленинград. Других наших преподавателей я не запомнил.
Еще хочется сказать о нашем культурном досуге в Москве. Хотя было время военное, тяжелое, но мы использовали каждую возможность посещать театры, концерты, музеи. Театральные билеты в то время достать было нелегко. Но мы заходили в кабинеты театральных администраторов, говорили, что в Москве оказались проездом, следуем на фронт и клянчили билетики. Нагло обманывали. Нам охотно верили и писали записки в кассу продать билеты из резерва (деньги нам присылали родители). Так что я за время учебы в ВИИЯКА побывал и в Большом, во МХАТЕ и других театрах, на концертах Утесова, в цирке. А поскольку шла напряженная учеба в институте, у меня всегда за голенищами сапог были словари, разговорники или записки с отдельными трудными словами, идиомами, поговорками и пословицами, которые в антрактах читались, перечитывались, зубрились и усваивались. Скучать было некогда.
Время учебы в ВИИЯКА было сложным, но интересным.
На фронт нас отправили в конце октября 1944 года после присвоения нам званий младших лейтенантов и выдачи дипломов военных переводчиков немецкого языка второй категории.»
об авторе: Энциклопедия ВИИЯ