Албания. Последний год.
До середины лета 1960 года мой отец генерал-полковник Андреев Андрей Матвеевич командовал Воронежским военным округом. Летом округ был расформирован, точнее говоря, включён в состав Московского военного округа. Мы жили на даче в Репном и ждали, когда определится наше будущее. Останемся в Воронеже, или уедем в другое место. Военные сами не выбирают. Информация поступала скупо и дозировано. Сначала стало известно, что поедем за границу, потом, что в одну из южных стран и, наконец, стало известно: в Албанию. Для нас это оказалось неожиданностью, про Албанию мы ничего не знали. Как там, что? Что надо брать с собой, а что можно достать на месте? Ничего не ясно, и спросить не у кого. Поскольку груз был ограничен, обсуждали каждую мелочь, например, брать ли мне пионерский галстук? Мама где-то слыхала, что за границей галстуки не носят, решили не брать, оказалось, надо было брать, и так во всём. Оказалось, что там невозможно достать самые простые канцелярские принадлежности: ручки, тетрадки, карандаши, чернила, краски, альбомы, ластики и т.п. Просто не существовало магазинов, где такое продавалось. Выручало то, что отец время от времени летал в Москву и понемногу привозил самое необходимое.
Продуктовые магазины существовали, хлебные — так точно, я сам ходил и покупал хлеб. До сих пор помню: «буке бар» — белый хлеб, «буке зез» — чёрный хлеб. Хлеб был хороший, делали его из муки, которую привозили из Союза. Здесь, вообще, значительная часть промышленности работала на нашем сырье, экономически это, конечно, было невыгодно, но мы старались развить там промышленность, в том числе и тяжёлую, создать рабочий класс, который, как известно, является носителем и гарантом передовых революционных идей.
Итак, отец получил новое назначение, в Албанию. Мы уехали туда где-то в середине августа 1960 года, точно не помню когда. Самое первое впечатление: распахнулась дверь самолёта, я шагнул наружу и оказался в жарко сухом пространстве, которое почти обожгло меня. Я испытал почти что шок, оказавшись в среде, которая показалась мне просто несовместной с моим организмом. А ведь я родился и вырос в Саратове, а там летом такая жара и духота, что просто невозможно, но здесь было нечто другое.
На аэродроме в Тиране нас встречали албанские военные. Мы прошли в здание аэропорта, где было тихо и прохладно. Там нам подали по бокалу холодного напитка, типа лимонада, но ядовито зелёного цвета. Внешне похоже на тархун, но не такой сладкий. Мне понравилось, но больше я такого никогда не пил. Все албанцы учились в Советском Союзе и прекрасно говорили по-русски, практически без акцента. Думаю, и жены у них были русские. Разговор, как принято у военных, касался, в основном, воспоминаний о войне, кто, где и как воевал. Албанцы воевали в горах, в партизанских отрядах. Они со смехом рассказывали, как дурили немцев и итальянцев, передавая по рациям ложные сведения о расположении своих отрядов.
Отношение к нам было самое доброжелательное. Из аэропорта мы поехали не в Тирану, а в Дуррес, где нас поселили в санатории на берегу моря. Там мы прожили неделю. Условия были замечательные. Небольшой двухэтажный корпус, просторный номер на втором этаже. Вкусная еда в столовой. Впрочем, я по малости лет на бытовые вопросы внимания не обращал, больше всего мне запомнилось то, что в номере стояла ваза, заполненная шоколадками «Алёнка», не такими, как продаются, 100 граммовыми, а маленькими, грамм по 20. Их запас пополнялся по мере убывания. Но, честно, я не злоупотреблял! И, конечно, в неограниченном количестве были фрукты. Мне запомнились персики: большие, двумя руками держать надо, мохнатые, с довольно жёсткой кожурой, но внутри сочные и мягкие. Обалденные! Таких персиков я никогда не ел, ни до, ни после. И буквально в двух шагах от корпуса, где мы жили – море. Теплое, спокойное, ласковые волны и мягкий нежный песок. Тепло, но не жарко, и не душно. Чистый пустынный пляж. Народа на пляже было мало. И не потому, что тут закрытая правительственная зона, по-моему, туда пускали всех, а просто сами албанцы не купаются, и сюда ездят только немногочисленные иностранцы. Мы смотрели на это и досадовали: создай условия, здесь вся Европа отдыхать будет!
Недалеко от санатория находился дворец бывшего короля Албании Зогу. В этом дворце, не очень большом по размеру, через пару дней по приезду нас принял министр обороны Албании Бекир Балуку. Присутствовал и генерал-лейтенант В.Ф. Сергацков с семьёй: женой и дочерью Валей. Именно сменить их мы и приехали. Валя была моей ровесницей, и тоже должна была учиться в 7-м классе. Она-то потом и выручила меня с пионерским галстуком.
Поскольку за столом присутствовали дети-подростки, Бекир Балуку начал знакомство с того, что рассказал про своего сына, который был чуть старше нас с Валей, ему было 14 лет, а нам по 13. Его сын, как сообщил министр, был чемпионом Албании в своём возрасте по бегу на короткие дистанции. Меня эта информация немного задела, я тоже любил бегать короткие дистанции и, хотя специально бегом не занимался, выступал на соревнованиях за свою школу. Некоторые способности к лёгкой атлетике у меня имелись.
— Мне бы твои ноги, — досадовал мой школьный учитель физкультуры, — я бы на олимпийские игры поехал.
И я в душе был уверен, что обгоню любого албанца, пусть он и чемпион. Ведь я советский, а советские во всём первые. Конечно, прямо такого нам нигде не говорили, ни дома, ни в школе, но подсознательно это жило в нас.
Бекир Балуку тоже свободно говорил по-русски. Но здесь сейчас была дружеская неофициальная встреча, а вот на официальных переговорах каждый говорил на своём языке, общаясь через переводчика. Но те-то понимали по-русски, а отец албанского языка не знал, и с досадой говорил, что они имеют больше времени на обдумывания ответов, что важно при обсуждении острых вопросов.
Нам с Валей разговоры взрослых были не интересны. Нам был интересен сам дворец короля Зогу. И мы за этот вечер весь его облазили и осмотрели. И внутри, и снаружи, благо, он был небольшой.
Прожив неделю на берегу Адриатического моря, мы приехали на несколько дней в Тирану. В квартире, где мы должны были поселиться, ещё жили Сергацковы, поэтому нас временно поселили в другом месте, не в дипломатическом квартале. Наш дом, примерно в 4 этажа, типа хрущёвки, стоял среди домов, где жили албанцы. Небольшие мазанки за белыми глинобитными дувалами. На мостовой перед закрытыми воротами кучей роятся ребятишки, иногда проходят женщины, нагруженные сумками и узлами, наверное, шли с рынка. Мужчин не видно, мужчины сидят в центре в кафешках, пьют кофе. На ногах у них штаны, которые висят на бёдрах, и, кажется, вот-вот спадут ниже.
Мы с братом идём в школу, пробиваясь через эту местную ребятню, она на нас внимания не обращает. Пока ещё не обращает, дразнить нас они начнут через полгода. В этой квартире мы прожили недолго, примерно месяц, и я её почти не помню. Единственное, что запало – холодильник, который стоял у нас в коридоре и, когда работал, а работал он постоянно, грохотал, как трактор в поле, и раскачивался. Казалось, сейчас упадёт.
Расположившись в этой квартире, мы вернулись в Дуррес, где прожили ещё неделю, и окончательно переехали в Тирану перед 1 сентября, когда мы с братом должны были пойти в школу. Он в 1-й класс, я в 7-й. Помню, родители обсуждали вопрос оплаты проживания в Дурресе. Решили за первую неделю не платить, считать приглашение туда жестом гостеприимства хозяев, а вторую неделю оплатить. Отец всегда был очень щепетилен в денежных вопросах, и предпочитал за всё платить сам. Чтобы не попасть ни от кого в зависимость.
Сергацковы прожили в Албании ещё около месяца, и мы въехали в их квартиру только в конце сентября, или в начале октября 1960 года. Наша квартира занимала второй этаж 2-х этажного особняка, расположенного в дипломатическом районе Тираны. Большинство домов здесь было построено после войны итальянцами в качестве репарации. Нашими соседями были чехи, немцы, кто-то ещё из соцстран. Наш дом стоял немного в глубине, от улицы его отделяла невысокая металлическая ограда, за ней шёл небольшой палисадник, шириной метра 3-4, а дальше находилось уже само здание. С левой стороны небольшое крыльцо, 5-6 ступенек, вело к входной двери. Всю остальную нижнюю часть фасада занимала веранда шириной около 2-х метров, на втором этаже над ней нависал балкон. Поднявшись на крыльцо, и пройдя входную дверь, оказываешься на лестничной площадке, откуда вверх шла лестница на второй этаж в нашу квартиру, а дверь направо в квартиры первого этажа. То есть по первоначальному замыслу архитектора это была одна квартира, но по советской традиции туда заселили две семьи. Одна семья — Воробьёвы, жена Сусанна Павловна, и две дочери. Старшая, Аля (Александра) училась в 5-м классе и ещё занималась музыкой. У нас в квартире стояло пианино, и Аля иногда приходила к нам играть на нём. Вторая дочка была младше, её совсем не помню. С Воробьёвыми мы потом продолжали общаться в Москве. Вторая семья – молодая пара и ребёнок лет 3-4. Ванная, совмещённая с туалетом, на первом этаже находилась сразу влево за дверью. Я иногда ходил туда за водой, так как случалось, что к нам на второй этаж вода не доходила.
Наша квартира занимала второй этаж.
Налево от входа была моя комната, здесь я спал и занимался. Окно выходило на заднюю сторону дома. Дальше, прямо от двери шёл коридор, из него первая дверь направо вела в большую комнату – «гостиную». Здесь у левой стены стояло пианино, играть на котором приходила Аля, у правой стены на тумбочке стоял радиоприёмник, здесь по вечерам мы с отцом слушали новости и обсуждали их. В противоположной от входа стене была дверь на балкон. Дальше по коридору, тоже направо, была спальня родителей, здесь же спал и Юра. Если вернутся по коридору назад, то слева, сразу после моей комнаты, располагалась ванная комната, совмещённая с туалетом. Надо сказать, что как на первом, так и на втором, эти санузлы имели большой размер, и при желании их вполне можно было сделать раздельными. Ещё дальше слева маленький коридорчик вёл в кухню, но перед входом в неё имелась дверь на другой балкон с противоположной стороны дома.
В кухне в ящиках стола и буфета было полно тараканов. Крупные, гораздо крупнее тех, что я встречал в России. Они прыгали, когда мы открывали ящики и беспокоили их. Но в других комнатах ни тараканов, ни каких других паразитов не имелось.
Генерал А.М. Андреев приступил к выполнению обязанностей Старшего Представителя Главного Командования Объединённых Вооружённых в Албании не ранее начала сентября 1960 года.
В чём же состояли эти обязанности.
Албанская армия, фактически, ещё только создавалась. Её основой служили партизанские отряды, сформированные во время войны. И руководили ей бывшие командиры этих отрядов. Теперь же из них следовало создать современную регулярную армию по образцу советской армии. Оснащённую современным вооружением. Систематическим образом эта работа началась в 1955 году после создания Организации Варшавского договора. В рамках этой Организации проводилась унификация вооружённых сил социалистических стран Европы, приближение их к советским образцам. Во многом это было обусловлено тем, что практически вся военная техника поставлялась из Советского Союза. Поэтому в странах Варшавского договора работали советские военные специалисты, которые помогали не только освоить эту технику, но и сформировать соответствующие организационные структуры. И проводить учения по боевому применению этой техники, всё по образцу Советской армии. В состав Представительства входили специалисты разных родов войск, например, генерал-майор Кузьминский А.М. отвечал за ПВО, а контр-адмирал Кулик П.П. за военно-морские вопросы. Старший же Представитель контролировал работу своих подчинённых и помогал албанским военным руководителям организовать работу Министерства обороны и Генерального штаба албанской армии. И вплоть до весны 1961 года эта совместная деятельность протекала дружно и эффективно. Наибольшую ценность для Советского Союза имела военно-морская база во Влёре. Но о ней следует говорить отдельно.
Жить в Албании всем очень нравилось. Советская колония была большая и дружная. Помимо военных и дипломатов там имелось много наших специалистов в различных областях.
Наша школа находилась в центре города, рядом с дипломатическим кварталом. Недалеко проходил канал, по которому с гор стекала вода, в период дождей она чуть не выходила из берегов. Ведь с востока Тирану окружали горы, ближайшая вершина называлась Дайти. За каналом стояла гостиница, тоже «Дайти», вполне современное по тем временам здание, этажей 6 или 7, наверное, самая шикарная в городе. Там имелась парикмахерская, куда я ходил стричься. Ниже школы проходила центральная улица, от неё нас отделял небольшой парк. Если смотреть со стороны школы, то она шла слева направо, начинаясь от площади, стоял музей, театр и ещё какое-то культурное учреждение, пересекала канал и заканчивалась на другой площади, упираясь в большой памятник Сталину. Позже, как я слышал, его заменили на статую Энвера Ходжи. Здесь же, недалеко, чуть влево располагался и наш Русский клуб, где мы так любили собираться. Пока его не отняли.
Школа помещалась в двух небольших зданиях, типа особняков, этажа по три. Их разделяла площадка, где в хорошую погоду мы бегали на переменах. Кроме того, имелось несколько одноэтажных хозяйственных построек, в одной из них находились мастерские, где у нас проходили уроки труда. Между домами росли деревья, в том числе и фруктовые. В первом здании, что стояло ближе к выходу за территорию школы, располагались младшие классы и столовая, где у нас в середине занятий был перекус, обедом его назвать нельзя. Обычно нам давали сосиски или жареную колбасу с каким-нибудь гарниром. И стакан компота или киселя. Сначала обедали младшие классы, а после них мы, старшеклассники. Столы накрывали родители, у которых был свой график дежурств. Мама тоже принимала в этом участие. Она вспоминала, что когда наступала наша очередь, а мы старшие, занимались в другом здании, то сначала раздавался топот, это мы бежали через площадку, а потом толпа врывалась в комнату, где на столах уже стояла еда. Считалось важным добежать первым.
В школе, 8-летке, нас училось примерно человек 120-130. Те дети, чьи родители работали не в Тиране, а в других городах, жили в интернате при школе. Таких было примерно половина. Вместе с нами учились ребята из Болгарии, Румынии и других соц. стран, но немного, думаю, человек 10, не больше. В нашем классе учился болгарин Димитр Жеков. Он достаточно хорошо говорил и понимал по-русски, но на уроках, когда его спрашивали, иногда прикидывался, что не понимает. Помню и другого болгарина – Светозара Стойчева. Весёлый, крупный, полноватый, но очень подвижный добродушный мальчик, на кличку – «бронтозавр» не обижался. По-русски говорил абсолютно чисто, без малейшего акцента. Он был на год младше нас и учился в 6-м классе. Другие иностранцы были ещё младше, я их не помню. Конфликтов с ними не возникало, только, помнится, один раз «бронтозавр» поругался с кем-то из наших, тот назвал его «болгарской свиньёй», и получил в ответ «русскую свинью». Руководство школы болезненно отреагировало на инцидент, «затронут национальный вопрос»! Но быстро погасило его.
Мы, старшеклассники, занимались во втором корпусе, в том, который находился в глубине школьной территории. Тут же находились и помещения интерната. Младшие классы располагались в первом корпусе.
Часть учителей была прислана специально, и это были, в основном, мужчины, в качестве других привлекались жёны специалистов, имевшие педагогическое образование. В школе нам нравилось, учиться было интересно. Устраивались литературные вечера, театральные представления, проводились олимпиады и спортивные состязания. К нам приходили профессора, преподававшие в Тиранском университете, режиссёры, работавшие в театре, другие специалисты, и рассказывали разные интересные вещи о своей специальности. Поскольку все они, включая учителей, были родителями наших товарищей по школе, и мы общались с ними также и вне школы, обстановка складывалась почти семейная. Но дисциплина оставалась высокой, и учились почти все хорошо. Тот факт, что мы живём за границей, всех подтягивал и дисциплинировал.
Кого из школьных учителей я запомнил?
На фотографии, сделанной после окончания 7-го класса, я вижу их, помню, что они преподавали и даже представляю их характеры, а вот как зовут, почти всех забыл. Да что там учителя, я и половину одноклассников не помню, как зовут. Все учителя были грамотными, хорошо подготовленными людьми, даже, я бы сказал, энтузиастами своего дела. Отношения с учениками установились ровные и доброжелательные, никаких конфликтов я не припомню. Притом, что, что требования к нам были высокие. Я думаю, что и учителям нравилось работать с нами: классы небольшие, дети все из интеллигентных культурных семей, никаких хулиганов-второгодников. И с родителями можно было при необходимости вечером пообщаться в Русском клубе, и решить проблемы, когда они всё-таки возникали. Специфика небольшой замкнутой общины.
Учительница математики. Крупная спокойная женщина. Знала и любила свой предмет, и нас старалась увлечь им. Но без фанатизма. Придумывала интересные задачи, организовывала что-то вроде олимпиады. Отношения у нас с ней были ровные и доброжелательные. В нашем классе с математикой большинство учеников вполне справлялось, так что проблем с учительницей не возникало.
Уроки труда проходили в отдельном небольшом одноэтажном здании. Здесь стояли разные станки, и нас, мальчиков, учили на них работать. Девочки, по-моему, осваивали трудовые навыки отдельно от нас. А я научился работать на столярном станке, и, используя стамеску в качестве резца, лихо превращал грубые деревянные болванки в ручки для инструментов, ножки для мебели и другие изящные округлые поделки. Впрочем, работать столяром мне в жизни пока не пришлось, а вот уроки электромонтажных работ оказались нужными и полезными. Нам, каждому, давали деревянный щит, размером сантиметров 50 на 60, и на этом щите следовало смонтировать схему, которая включала розетку, вилку, выключатель, патрон для лампочки. Эти элементы нужно соединить проводами и прикрепить винтами к щиту. Готовая схема должна работать, лампочка гореть, выключатель включать и выключать её. Мы соревновались, кто быстрее соберёт свою схему. В отличие от работы на станках, эти уроки в жизни пригодились.
Физкультурой мы занимались на стадионе, который, как мне помнится, находился в городе, где-то за гостиницей «Дайти». Там имелось поле, окруженное беговыми дорожками, и закрытые помещения с гимнастическими снарядами. Как раз в это время, осенью 1960 года в Риме проходили Олимпийские игры, и имена наших чемпионов были у всех на устах. Лариса Латынина, Юрий Власов, Борис Шахлин, Петр Болотников, … Новости из Рима мы живо обсуждали с нашим учителем, вот его фамилию помню – Евграфов! Методы тренировок японских спринтеров, комбинации гимнастов, нагрузки штангистов и велосипедистов. Олимпиада пробуждала и стимулировала и наш спортивный дух, мы тоже почувствовали себя спортсменами и охотно занимались. В хорошую погоду бегали и прыгали на дорожках стадиона, а во время дождей уходили в помещение на снаряды.
С бегом и прыжками у меня всё было хорошо, а вот с гимнастикой возникали проблемы, не хватало координации. Я даже простой кувырок вперёд не мог сделать, казалось, сейчас шея сломается. Но были у нас братья Климашкины, погодки, старший учился в нашем классе, а младший в 6-ом. Оба маленького роста и очень хорошо координированы. Вот им гимнастические упражнения отлично удавались. Но они были маленького роста, и все желали им подрасти. Обсуждался вопрос о том, что, когда дети меняют климат, это может помочь им подрасти, надеялись, что и с Климашкиными такое случиться. Не знаю, как с Климашкиными, но вот на мне, возможно, сказалось. За полтора года я вырос на 19 сантиметров! В Воронеже, в середине 6-го класса, нас измеряли, и мой рост был 160 сантиметров. А в Албании, в конце 7-го класса во мне оказалось целых 179 сантиметров, т.е. в этот период я рос по одному сантиметру в месяц. Возможно, это сказалось на моей недостаточной координации.
Но вернёмся к нашим учителям.
Самой яркой личностью, несомненно, являлась Маргарита Петровна Грушина – учительница физики. Она была влюблена в свой предмет, и старалась заразить этой любовью всех нас. Вот у неё фанатизма было с избытком. Конец 50-х – начало 60-х – время, когда физика стала общественным явлением. Космонавтов ещё не было, и именно физики героями времени. Их окутывал флёр ядерных бомб, термоядерных реакций,
Физика была наукой номер 1, и Маргарита Петровна чувствовала свою ответственность, преподавая нам её. Как я сейчас понимаю, она и сама не очень разбиралась в этих новейших понятиях, но когда мы слышали от неё волшебные слова: протон, позитрон, гамма лучи, носитель энергии, они завораживали нас, и мы ощущали себя причастными этому таинственному миру. Некоторые уроки превращались прямо-таки в театральные представления, учитель с энтузиазмом рассказывал о красивых и загадочных вещах, про которые сам знал немного, а некоторые ученики (в первую очередь, Никита Коллойтан) подыгрывали ей, подавая реплики, по сути бессмысленные, но в тот момент вполне уместные. Полагаю, это было правильным. Ей удалось увлечь нас, и по крайне мере двое из её учеников стали физиками.
Но и, конечно, Маргарита Петровна просто хорошо преподавала нам обычную школьную физику. Устраивала олимпиады, предлагала писать рефераты. Помнится, мой реферат назывался «Пар на службе у человека». Выбор темы был обусловлен тем, что в библиотеке Русского клуба удалось найти подходящую книгу. В ней подробно рассказывалось о паровых устройствах, от античных вертушек до современных турбин. Книга была с картинками, и некоторые из них мама перерисовала мне в тетрадь.
Никакой идейно-воспитательной работы с нами не велось, во всяком случае, я ничего такого не помню. Да, все мы были пионеры, носили галстуки, но вот, чтобы были у нас какие-то «пионерские отряды», «дружины», выбирались председатели их советов, проводились сборы и собрания, не помню, по-моему, ничего такого не было, а может, я просто забыл. Единственный педагог, который касался политических вопросов, был учитель истории. Вот он иногда что-то сообщал нам про события в Союзе и в мире. А события в мире развивались в тот момент стремительно. В Африке пачками возникали новые независимые государства. Во многих из них, в частности в Конго, шли войны. Мы сочувствовали одной из сторон, которая, как казалось, была «за нас», имя Патриса Лумумбы было у всех на устах, и мы остро переживали его гибель. Другой горячей точкой был Лаос. Долина кувшинов, капитан Конг Ле тоже входили в сферу нашего внимания. Где мы брали информацию? Прежде всего – радио, у нас дома стоял хороший радиоприёмник, и мы постоянно слушали новости. Потом газеты, что-то читали в Русском клубе, что-то отец приносил с работы. И наконец, учитель истории, с ним мы обсуждали все эти события и роль нашей страны в них. Касался он и внутренних вопросов, правда, особенно в них не углубляясь, а ограничиваясь замечаниями типа:
— Хрущёв очень умный человек.
Что сказать про моих одноклассников?
Учились все неплохо и преподавателям, как мне кажется, было легко с нами. Имелась классическая девочка-отличница Наташа Толстых, дочка профессора Института нефти и газа имени Губкина, она потом и поступила туда учиться. Выделялся Никита Коллойтан. Мы, в свои 13-14 лет были, в общем-то, ещё подростки, с полудетскими интересами. А Никита уже ощущал себя юношей, молодым человеком, его занимал более широкий круг вопросов. Например, он играл в большой теннис со взрослыми, не знаю такого ни про кого другого. Его мать работала режиссёром в местном театре, и, по слухам, потом в Москве он поступил в ГИТИС и защитил диссертацию по социологии.
Отдельно следует сказать о Славе Артамонове. В том, ещё весьма юном возрасте, он уже всерьёз интересовался точными науками, в первую очередь, математикой, изучал вузовские учебники.
— Он просто не может без этого.
С удивлением и даже некоторым почтением говорили про него женщины, наши матери. И Слава оправдал ожидания. Вернувшись в Москву, он за два года окончил школу, сдав экстерном экзамены, и поступил на мехмат МГУ. Сейчас Вячеслав Александрович Артамонов – крупный математик, профессор, зав кафедрой алгебры МГУ. Горжусь тем, что сидел с ним за одной партой.
В албанских вузах преподавали наши профессора. Они иногда приходили к нам в школу и рассказывали интересные вещи про науку. Мне особенно запомнилась лекция про квантовую механику, про корпускулярно-волновой дуализм, её читал профессор химик. Запомнился также рассказ отца одной из наших одноклассниц, фамилии не помню, инженера строителя гидроэлектростанций. Он с такой любовью и энтузиазмом рассказывал про свои гидроэлектростанции, что становилось непонятно, зачем нам нужны ещё какие-то другие.
Был ещё парень-радист. Он попытался организовать в школе кружок радистов. Обучил нас азбуке Морзе, но дальнейшие занятия свелись к тому, что он быстро стучал ключом, передавая некий текст, а мы должны были на слух принять и расшифровать его. За ошибки, а мы их допускали немало, ругал. Меня такое радиодело не увлекло и, посетив несколько занятий, я перестал туда ходить.
Помню экскурсию в древнюю крепость Круя, расположенную в горах, недалеко от Тираны. В ней «великий воин Албании Скандербек» оборонялся от турок. Это мы знали по кинофильму.
Я не знал, кем работали родители наших школьников. Дипломатами, военными или специалистами в тех или иных областях. Кроме, разумеется, тех, кто общался с нами, школьниками. Семьёй мы общались только с семьёй военного атташе Рура. Мы бывали у них в гостях, а они у нас. У Рура было двое детей: дочь Валя, на год старше меня, и сын, тоже примерно на год старше моего брата. Поскольку наши семьи как бы дружили, то считалось, что и мы с Валей дружим.
Вечером все, и дети, и взрослые собирались в Русском клубе.
Что он из себя представлял? По-видимому, раньше это был небольшой театр, или что-то вроде него. Войдя во внутрь, оказываешься в просторном фойе, из которого дальше двери ведут в зрительный зал мест на 300, а за ним располагалась сцена и экран. Кроме партера имелся балкон, откуда я любил смотреть фильмы. Внизу налево из фойе находилась бильярдная, а направо несколько небольших комнат, где стояли теннисные столы, шахматные столики и находилась библиотека.
В клубе регулярно показывали художественные фильмы, причём самые новые, которые присылали из Союза. Сеансы давали по воскресеньям, когда собиралось много народа. Мне запомнились «Полосатый рейс» и «Карьера Димы Горина».
Обстановка была очень простая и демократичная. Все были абсолютно на равных, никаких чинов. По крайне мере мне так казалось. Впрочем, для нас, учеников, главной задачей было не попасться лишний раз на глаза учителям. Мы, школьники, часто приходили сюда сразу после уроков. Я, чаще всего, покопаться в библиотеке, или поиграть в шахматы. В бильярд детям днём почему-то играть не разрешали, считалось, что мы должны заниматься более серьёзными делами. В шахматы или настойный теннис – пожалуйста, а вот в бильярд – нет. А вечером в клуб приходили взрослые, и нам к столам уже было не подступиться. Но меня это мало волновало, я увлёкся шахматами. В шахматы меня научил играть отец, когда мне было лет 6-7. Ну, как научил? Просто показал ходы и объяснил основные принципы. Сам он играл довольно неплохо, даже знал что-то из теории. Когда уж и где успел с ней познакомиться! Скорее всего, когда учился в школах и академиях. Но меня шахматы поначалу мало интересовали, а вот здесь, в Албании, я ими увлёкся. Таких любителей, нас оказалось человек 5. Из нашего и 6-го класса. Мы встречались в клубе после уроков, и играли друг с другом. Конечно, поначалу уровень был невысок, но постепенно он рос. Мы серьёзно относились к своему увлечению, старались повысить уровень игры и углубить общее понимание шахмат. Помнится, у нас имелись какие-то учебные пособия, скорее всего взятые в библиотеке. Из нашего класса в число шахматистов входил болгарин Димитр Жеков и Бочков (имя не помню). Бочков появился в нашем классе где-то осенью, уже после начала учебного года. Приехали они из Ленинграда. Кем был его отец, и чем занимался, не знаю, меня это совершенно не интересовало, но важным оказалось то, что он имел первый разряд по шахматам. Шахматист-перворазрядник из Ленинграда, это по тем временам звучало! Возникла идея организовать его матч с албанским шахматистом. В Албании в то время был один шахматист, имевший звание международного мастера, его-то и вызвали состязаться. Матч состоялся весной 1961 года. Играли 5 партий где-то на квартире, скорее всего, у Бочкова. Увы, счёт оказался 5:0 не в нашу пользу. Их мастер оказался сильнее нашего перворазрядника.
В клуб часто приходили и русские женщины, вышедшие замуж за албанцев, они общались с нами. А вот их дети, уже нет. Не помню, чтобы кто-то из них пришёл к нам. Для этих женщин разрыв с Советским Союзом стал настоящей трагедией. И не только потому, что оборвалась связь Родиной и со всеми родными, но и потому, что многие из их мужей были вскоре репрессированы и их семьи тоже пострадали.
На Новый Год устроили бал-маскарад, кто шил костюмы сам, а кто взял в театре. Нас, школьников немного обучали танцам, и вот несколько лучших пар нарядили в театральные костюмы: мальчиков гусарами, а девочек в бальные платья, и они открывали бал. За ними шли остальные пары в маскарадных костюмах. Одними из первых шли мы с Валей Рура. Как была одета Валя, я не помню, а вот мой костюм стоит описать. 1960-й год вошёл в историю, как «год Африки», во всяком случае, так тогда считалось. В тот год образовалось несколько десятков независимых африканских государств, бывших колоний. И вот мама сшила мне из какой-то жёлтой материи балахон, который шёл от горла до самого низа, и, по идее, имитировал африканскую одежду, как мы её представляли по картинкам и фотографиям. На это жёлтый фон она черной краской нанесла контур Африки и границы самых крупных государств. На руки мне прикрепили обрывки кандалов, сделанных из бумаги. На лицо тоже какую-то чёрную маску надели. В таком виде я изображал освободившуюся Африку.
Так мы встретили 1961 год, весело и дружно. В клубе собралась вся наша колония, те, кто жил в Тиране. Всем хотелось, чтобы и дальше так продолжалось. Никто не ощущал тревоги, и не думал, что конец приближается.
С албанцами мы почти не общались. Только в магазинах, где можно было купить самые простые продукты. А вещей, практически, никаких нельзя было достать. Даже самых простых: ручек, тетрадок, всё приходилось вести с оказией из Союза. А вот фрукты в Албании были замечательные, таких персиков, как там, я никогда больше не ел! А попробовал их впервые на том памятном приёме в замке короля Зогу.
По городу, мы дети, ходили совершенно свободно, ничего не опасаясь. Например, мы с братом Юрой, которому было 7 лет, постоянно вдвоём ходили в Русский Клуб, а один я, вообще, мотался по всему городу. Иногда брал напрокат велосипед, были там частники, которые давали их на время за небольшие деньги. (Хозяин записывал на бумажке фамилию, того, кто брал. Однажды я посмотрел в такую бумажку и увидел – Andre Ev. Так меня записали с моих слов.) На велосипеде я объехал большую часть города, по крайне мере ту, которая примыкала к центру. Впрочем, ничего интересного там не было. Маленькие магазинчики, лавки, а в основном белые мазаные глиняные заборы. Людей не видно. Типичный восточный город, как мы его и представляли. Но я имел свой интерес. Кроме шахмат, было у меня и другое увлечение, причем более старое – филателия. Я собирал марки. Занимался этим уже года три, в Воронеже посещал клуб филателистов. Никакой системы я не придерживался, брал всё, что попадало в руки. Но немного разбирался в конъюнктуре и знал, например, что ценятся негашеные «колонии», английские и французские. Одна такая марка стоила в Воронеже в 1961 году (после реформы) один рубль. Весьма приличные деньги, для сравнения – пирожок с ливером на рынке стоил 4 копейки. И вот я обнаружил, что в Тиране эти самые «колонии» можно купить гораздо дешевле, в тех самых лавках и магазинчиках. Я объезжал их, изучая, что, где есть и почём, также искал старые довоенные албанские марки, они тоже ценились. На марки уходили все мои карманные деньги, впрочем, их особенно и тратить было не на что. В киосках в центре города продавался довольно привлекательный рахат-лукум с орехами и лимонад, но я никогда там ничего не покупал.
Ситуация начала меняться весной 1961 года. Во всяком случае, это стали замечать даже мы, дети. Но, конечно, всё началось немного раньше. Сейчас, по прошествии многих лет, можно реконструировать хронологию событий.
Охлаждение отношений между КПСС и АПТ и, соответственно между СССР и Албанией, началось после ХХ съезда КПСС. Албанское руководство не приняло критики «культа личности» и персонально Сталина. Сталин продолжал оставаться для них вождём, кумиром и образцом для подражания. Кроме того, албанцы не могли простить Хрущёву примирение с Тито. Югославия они считали врагом и, кстати, когда мы только приехали и дружески общались с албанскими генералами, нам сообщили, что формально Албания находится в состоянии войны с Югославией. С другой стороны, Советский Союз поддерживал Албанию и политически, и экономически, и, естественно, наше руководство требовало от албанцев полной лояльности. В ноябре 1960-го года в Москве проходило Совещание коммунистических и рабочих партий. Присутствовала 81 делегация, от крупнейших советской и китайских компартий до маленьких подпольных групп из Южной Америки. На Совещании развернулась жёсткая полемика между советской и китайской делегациями. Она касалась экономических, политических и идеологических вопросов. Албанцы во всём поддерживали китайцев. Тем не менее, путём ряда компромиссов удалось выработать документ под названием:
«ЗАЯВЛЕНИЕ СОВЕЩАНИЯ ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ КОММУНИСТИЧЕСКИХ И РАБОЧИХ ПАРТИЙ»,
Его подписали все делегации. Этот факт особо подчеркнул нам учитель истории, информируя нас об итогах Совещания, и трактуя его как несомненный успех. На самом деле, именно после Совещания, вернувшись в Тирану, албанское руководство приняло решение сворачивать контакты с СССР и ориентироваться на Китай.
Возникли проблемы и с военно-морской базой во Влёре. Она была создана в 1955 году, там находилась бригада из 12 советских подлодок, вполне современных по тому времени. Также к 1960 году была создана береговая инфраструктура, обеспечивавшая её функционирование. Командовал базой в тот период контр-адмирал Загребин А.В. Эвакуация базы проходила во второй половине 1961 года. 8 подводных лодок и надводные вспомогательные корабли: плавбаза «Виктор Котельников», танкер, водолей, тральщики и буксиры, смогли уйти на Балтику и в Севастополь. Албанцы блокировали Паша-Лиман, но не решились их задержать. А вот 4 подлодки, стоявшие на ремонте в Дурресе и во Влёре, были захвачены албанцами.
Хорошо помню, что в тот момент, когда возникла опасность, что албанцы захватят ещё и наши суда, стоящие в Паша-Лимане, отец позвонил на базу и приказал отобрать у матросов патроны. Позвонил вечером, прямо из квартиры. Боялся, что кто-нибудь может начать стрелять в албанцев.
Отец вообще очень осторожно относился к патронам. Позже, когда он был начальником Военного института иностранных языков, он никогда не выдавал часовым патронов.
— Полезет кто-нибудь через забор, а тот его застрелит, — говорил он.
Это было нарушением Устава караульной и гарнизонной службы, часовой должен стоять с заряженным оружием. Министр обороны регулярно объявлял ему за это выговор, но отец всё рано не давал им патронов. И через год получал новый выговор
Что я ещё знаю о моряках во Влёре? Почти ничего.
Помню, отец несколько раз ездил туда и привозил консервные банки с сыром и воблой. Да, именно с воблой! Такие довольно большие банки без этикеток, в каких сейчас консервированные фрукты, а тогда продавался болгарский конфитюр. Открываешь её, а там плотно насована вяленая вобла.
Атмосфера в стране постепенно сгущалась, и мы это чувствовали. Весной 1961 года у нас отобрали Русский клуб. В нём шёл процесс над выявленными «врагами народа». Мою учительницу английского языка, албанку, что ходила к нам домой заниматься со мной, сослали. Нет, не из-за нас, а потому, что её брат сбежал за границу. На улице мальчишки стали дразнить нас:
— Рус-кукуруз! Совьетик-будала! (Советский дурак).
Но мы, дети, на это внимания не обращали и спокойно ходили по городу. Да и взрослые тоже не придавали ничему значения. Мама потом ужасалась своему легкомыслию:
— Ведь вас могли похитить! Увести в горы!
Но нет, никаких насильственных действий албанцы против нас не предпринимали, ни взрослые, ни дети. Дразнить – дразнили, но не более того.
А мы жили своей жизнью, нас гораздо больше интересовало то, что происходит в Союзе. Например, то, что произошла денежная реформа. Нам казалось, теперь, когда металлические деньги приобрели цену, всюду появятся автоматы, где, опустив денежку, можно будет купить всякую всячину.
О полёте Гагарина мы узнали во время перемены, когда бегали во дворе школы. У нас в школе было что-то вроде радиорубки, где занимались своим делом радиолюбители, они-то первыми про всё услышали и прибежали во двор сказать остальным. Занятия немедленно отменили, и все столпились у радиорубки, ловя новости.
Отец тоже почти ничего не рассказывал о положении в стране. Так, пару раз обронил, что «албанцы уходят к китайцам», или, что они «тяготеют к итальянцам».
Впрочем, всё оставалось спокойным. В начале лета к некоторым из наших приехали из Союза семьи. Утром мы, дети, собирались в школе и оттуда нас двумя автобусами везли в Дуррес на море. Один автобус предназначался для младших, а нас старшеклассников сажали в другой. Дорога занимала около часа. Было весело, в пути пели песни, и соревновались, кто приедет первым. Автобусы время от времени обгоняли один другого, и тогда те, кто выходили вперёд, отмечали удачу громким криком. Вечером возвращались в Тирану. Так проходило лето. Только в конце июля люди начали уезжать из Албании. Но, по-прежнему, никто ничего толком не знал. Предполагалось, что они едут в отпуск, а к началу сентября вернуться обратно. Всем хотелось в это верить. Впрочем, я замечал отъезд только тех, у кого были дети примерно моего возраста. Уезжали и другие представители соцстран. Помню, как я провожал Димитра Жекова. Они уплывали на корабле, я поднялся к ним в каюту. На столике лежала книга, на обложке привычные буквы, я не сразу понял, что книга не русская, а болгарская. Мы попрощались, Димитр оставил мне свой адрес: «София, улица Софийски воеводы, …». Никогда ему не писал.
Сами мы уехали одними из последних, поскольку отец был представителем международной организации, а не Советского Союза.
Родители до конца скрывали от меня, что мы уезжаем насовсем. Чтобы не расстраивать меня. Только за несколько дней сказали, и дали напоследок денег, чтобы я купил марок.
Вот, фактически и всё.
Из Албании мы уплыли на теплоходе «Литва» в середине августа 1961 года, прожив там ровно год. Уезжать не хотелось, я как раз окончил 7-й класс и мог бы там жить ещё год. Плыли по Средиземному морю, с заходом в Афины, Стамбул, Варну, Констанцу! Отец в Афинах и Стамбуле на берег не сходил, ему «не рекомендовали», «могут быть провокации», а нас, с мамой и братом, встречали представители посольств с машиной и возили, показывая достопримечательности. Даже давали небольшие деньги.
В Афинах мы поднялись к Акрополю, и посетили кладбище с множеством прекрасных склепов и надгробных памятников. Зашли в обувной магазин, где мама купила себе туфли, там стоял рентгеновский аппарат, всунешь в него ногу в том, что примеряешь, и видно, как сдвигаются кости стопы. Занятно, но вредно. А мне купили шариковую ручку, я такой раньше не видел.
В Стамбуле мы осмотрели развалины укреплений времён Византии, посетили Голубую мечеть, бывший храм св. Софии, и уже поздно вечером, затемно оказались на рынке. Это был целый район города. Совершенно тёмный, свет только от вывесок и тот, что попадал из улицу из лавочек, стоявших сплошняком. Сверху над головой не то навесы, не то какие-то сооружения. Такое впечатление, что мы попали в какие-то катакомбы. И много народа. Не очень приятное местечко. Но с нами был человек из посольства, и мы не волновались. Купили в одной из лавочек сувениры и вернулись на корабль.
В Варне (Болгария) и Констанце (Румыния) теплоход тоже останавливался. Тут мы уже сходили на берег всей семьёй (провокаций не опасались!). Нас встречали и возили по этим городам и их окрестностям, но ничего интересного мне не запомнилось.
Конечным пунктом нашего круиза была Одесса. Тут нас встречал командующий Одесским военным округом генерал-полковник Амазасп Хачатурович Бабаджанян. Не лично, конечно, а его люди, С Андреем Матвеевичем они были давно знакомы и находились в приятельских отношениях. Во время войны, в Берлинской операции их корпуса (11-й гвардейский танковый Бабаджаняна) и (125-й стрелковый Андреева) наступали почти рядом друг с другом. И оба корпуса получили почётные наименования «Берлинских». После войны они оба командовали армиями в Группе советских войск в Германии. Бабаджанян: 2-й гвардейской механизированной, а Андреев – 3-й ударной. Мы с мамой тоже хорошо знали его и его семью. В мае-июне 1953 мы с ними в одно время отдыхали в санатории в Карловых Варах. У Бабаджанянов недавно родилась дочка – Изабелла, Белочка — так все её звали, родители прогуливали малышку в коляске, а мы с любопытством её рассматривали. Ведь в нашей семье тоже скоро должен был появиться ребёнок.
Бабаджанян отвёз нас к себе на дачу, где мы прожили дня три. Оказалось, что он большой любитель футбола, просто фанат! Он с энтузиазмом рассказывал про команду, которую создал при округе – «СКА-Одесса», так она называлась. Командующий округом покровительствовал ей, и пристально следил за успехами. Он потащил нас на стадион, на её матч. В нашей семье самым крупным знатоком и любителем футбола был я, поэтому именно со мной Амазасп Хачатурович и общался на футбольные темы. Я снисходительно выслушивал его восторги, разделяя и соглашаясь, примерно так, как взрослый разделяет восторг ребёнка по поводу его игрушек. Ведь наш воронежский «Труд» в тот сезон выступал в классе «А», и неплохо выступал, только что мы обыграли московское «Динамо», забив несколько голов в ворота Яшину! А тут какая-то дворовая команда, ну да ладно, пусть играется с ней, мне не жалко. Но я оказался не прав. «Труд» вскоре покинул класс «А», а вот «СКА-Одесса» туда пробился, и несколько лет вполне достойно там выступал.
Бабаджанян сделал блестящую военную карьеру, после Одесского военного округа он возглавил Академию бронетанковых войск, получил на этой должности звание Маршала бронетанковых войск и степень доктора технических наук, а потом, вообще, стал Командующим бронетанковыми войсками и Главным маршалом бронетанковых войск.
Выдающийся был человек и военачальник, энергичный и честолюбивый. Умер в 1977 году, у себя в кабинете потерял сознание, упал, ударился головой об угол стола. Так написано в книгах. Армяне почему-то не верят в эту версию. Считают, что его убили из-за претензий на пост Министра обороны.
— Не веришь?! А почему его хоронили в закрытом гробу? И даже семье не дали посмотреть. Да ему пол головы выстрелом снесло!
Не знаю, так это, или нет, но лихой танкист и футбольный меценат маршал Бабаджанян вошёл в легенду.
Как герой штурма Берлина в 45-м. И Будапешта в 56-м.
Из Одессы мы на машине, которую, опять же, дал Бабаджанян, мы поехали в Киев, а оттуда на поезде вернулись в Воронеж.
Круг замкнулся.
Тут нас ждал небольшой сюрприз: за несколько дней до нашего возвращения прошёл град. Очень крупный, как говорят – с куриное яйцо. Лето, стояла жара, народ отдыхал на берегу реки, и вдруг такое, налетело мгновенно, укрыться было негде. Многие серьёзно пострадали, кого-то даже убило до смерти. У нас в квартире выбило стёкла в нескольких окнах, и тётя Маруся, дворничиха и домработница, которая присматривала за квартирой, закрыла их картонками и фанерой.
После отъезда генерала Андреева из Тираны Старшим представителем остался генерал-майор А.М. Кузьминский. Впрочем, от Представительства уже, практически, ничего не осталось. Он пробыл там ещё три месяца, вернулся в Москву и попал в госпиталь с инфарктом.
И последнее, году в 1967 или 68-м албанское радио в одной из своих передач, критикуя КПСС, заявило, что:
«В Советском Союзе есть один настоящий коммунист – генерал Андреев».
Я спросил отца, что бы это значило?
— Раскол хотят внести, — усмехнулся он.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Большая часть тех, кто жил тогда в Албании, были – москвичи. Они и в Москве продолжали общаться. Мы же уехали в Воронеж, и в Москве оказались только через три года. Поэтому многие связи оказались утерянными, но кое с кем мы отношения восстановили. Прежде всего, с семьёй Воробьёвых. Из своих школьных товарищей я встречался с Наташей Толстых и Славой Артамоновым. Мы жили поблизости друг от друга на Ленинском проспекте и иногда вместе катались на лыжах. С Артамоновым я и до сих пор поддерживаю отношения, больше по научной части.
Запомнилась и встреча с контр-адмиралом Загребиным. Летом 1966 года в Ленинграде отмечалось 25-летие формирования 4-й ДНО, дивизии народного ополчения, которая в сентябре 1941 года получила наименование 86-й стрелковой дивизии, и которой полковник Андреев командовал во время боёв на Невском Пяточке. Отец поехал на встречу и взял меня с собой. Анатолий Васильевич Загребин служил в штабе Балтийского флота. Он выделил нам катер и прикомандировал офицера. С ним мы посетили Петергоф, Кронштадт и крейсер «Киров», где пообедали.
Об Албании все, жившие там, вспоминали с большой теплотой. И к самой стране, и к её народу мы относились с большой симпатией и жалели о случившимся разрыве отношений. Ещё в Албании, мы говорили, что албанцы могут жить прекрасно: выращивать фрукты и перерабатывать их, обеспечивая соцстраны, оливки и оливковое масло, горы здесь сплошь покрыты оливковыми зарослями. Это им, кстати, и Хрущёв предлагал во время визита в 1959 году, убедившись, что тяжёлую промышленность тут не создашь.
— Ведь вас всего полтора миллиона, что надо, мы вам дадим, а вы выращивайте апельсины, — так, примерно, учил он их в своей грубоватой манере, и они обиделись. С этого, похоже, и началось.
А мы, глядя на пустынные пляжи, на теплое ласковое море, нежнейший песок и на солнце, которое согревает их с апреля по октябрь, говорили, что здесь могла бы отдыхать вся Европа, а сами албанцы жили бы прекрасно. Но, нет, страна должна быть «великой» и противостоять «внешним врагам». Поэтому сначала порвали с нами и попытались сблизиться с Китаем. Но Китаю Албания была не нужна, у него в те годы своих проблем хватало: сначала Большой скачок, потом Культурная революция, тут не до Албании. И был взят курс на самоизоляцию. Были запрещены все религии и конфисковано имущество и здания мечетей, церквей, монастырей и храмов. Албанию объявили первым в истории атеистическим государством. Родителям запрещали крестить детей и давать церковные имена. Известен случай, когда католический священник, крестивший ребёнка в домашних условиях, был казнён.
А на побережье вместо отелей и санаториев стали возводить бетонные ДОТы. Они до сих пор там стоят. Защитившись дотами от внешних врагов, стали бороться с внутренними. В 1974 году прошёл т.н. «процесс генералов». Руководство албанской армии объявили заговорщиками и ревизионистами, судили и приговорили к смертной казни. Были расстреляны министр обороны Бекир Балуку, начальник генерального штаба Петрит Думе и ряд других высокопоставленных военных. Ещё раньше был обвинён в измене и расстрелян командующий военно-морскими силами Албании контр-адмирал Теми Сейко.
В то время в Албании было два лидера, те, чьи портреты висели на улицах: Первый секретарь ЦК Албанской партии труда Энвер Ходжа, и премьер-министр НРА Мехмет Шеху. Именно они определяли политику страны. У нас, живших в то время в Албании, говорили, что сам-то Энвер Ходжа к нам неплохо относится, а всё зло идёт от Мехмета Шеху. Не знаю, на чём были основаны эти слухи, и были ли под ними реальные основания, но так говорили. Скорее всего, в тот момент разногласий между ними не было. Но всему приходит конец, и в 1981 году стране объявили, что Мехмет Шеху покончил жизнь самоубийством. Посмертно его тоже обвинили во всех грехах.
После того, как мы вернулись из Албании, Андрей Матвеевич несколько месяцев был без должности. Такое впечатление, что руководство Советского Союза было обескуражено столь резким обвалом отношений с Албанией, не понимало, в чём причины разрыва, и кто конкретно в нём виноват. Посол Иванов? Сменивший его Шикин? Генерал Андреев? Вскоре после возвращения Андрею Матвеевичу предложили должность заместителя командующего Сибирским военным округом.
— Проверяют меня, думают, если я считаю себя виноватым, то соглашусь.
Так он прокомментировал это предложение и, поскольку виноватым себя не считал, отказался. Ведь он был уже командующим округа, а тут предлагают идти замом… Других предложений не поступало, это был трудный момент в его жизни, и Андрей Матвеевич стал готовиться к тому, что придётся уйти в отставку, но в конце 1961 года ему предложили поехать Представителем ГК ОВС в Чехословакию, и он согласился. По всей видимости, А.А. Гречко, который командовал Объединёнными вооружёнными силами стран участниц Варшавского Договора, остался доволен его действиями в Албании и решил оставить его в этой системе. Гречко, вообще, с симпатией относился к Андрею Матвеевичу, и благодаря этому ему удалось прослужить вплоть до 1973 года. Отец рассказывал, что его несколько раз вносили в списки на увольнение, но Гречко вычёркивал, и его перестали вносить. А Малиновский бы меня давно уволил, — говорил он.