Я много раз бывал во Франции и всегда по чисто переводческим делам, когда ты общаешься с французами в основном только за столом переговоров и на приемах. Личных контактов с французами, кроме персонала гостиниц и ресторанов, служащих музеев и театров, продавцов магазинов, практически не было.
И только однажды, в 1972 году, во время стажировки в Гренобльском университете, мне представилась возможность воочию увидеть жизнь французов, узнать, чем они “дышат”, что едят, что думают о себе и о нас, и, вообще, что они из себя представляют. Хотя эти встречи тоже, в основном, были застольные, но проходили они за столом домашним, и я в данном случае был не толмачом, интерпретирующим чужие мысли, а непосредственным участником общения, высказывающим свои взгляды на окружающую действительность. Во время таких встреч и прочих культурных мероприятий, когда людей не сдерживают официальные рамки протокола и прочие дипломатические штучки, у меня стало складываться определенное мнение о французах.
Существует расхожее мнение, что французы прижимисты, но я бы сказал, что они скорее экономны, потому что о болезнях, налогах, квартплате, кредитах, думают о завтрашнем дне. Мы же были твердо уверены в нашем завтрашнем дне (зато сейчас эта твердость размякла, как пластилин под пальцами). Они кроют разными словами свое правительство, а у нас тогда и в мыслях этого не было (зато сейчас мы кроем его многими этажами, да еще и с лестничными пролетами). Они требуют “железной руки” и наведения порядка, а разве мы сейчас, в эти смутные времена, не требуем того же? Они всем и вся недовольны, но при этом остаются горячими патриотами Франции со всеми ее революциями и контрреволюциями, а разве мы не любили Россию? Мы горло готовы были перегрызть любому, когда о ней отзывались плохо (а сейчас рвем на груди рубаху и надрывным голосом верещим, что мы ее потеряли и никак не можем найти). Они считают, что все открытия в мире принадлежат Франции, а один из моих знакомых французов на полном серьезе утверждал, что лампочку Ильича изобрел француз (по поводу этого открытия мы думаем аналогично, с той лишь разницей, что приоритет в вопросе изобретения упомянутой выше лампочки мы отдаем Ладыгину, а не Эдисону). Они по темпераменту делятся на южан и северян, но стать другом тех или других совсем непросто − для этого надо выпить с ними бочку вина, и не марочного с надписью на этикетке Appelation controlée, а обычного столового Vin de table. Мы с ними в этом плане как два сапога пара: с нами тоже подружиться непросто − для этого нужно съесть пуд соли. А сколько с этим пудом надо выпить водки…. Они раскрепощены и естественны в общении между собой и с иностранцами, мы же между собой раскрепощались только на кухне и в кругу надежных друзей, а при встречах с иностранцами слова выходили из нас, как при запоре (зато теперь из нас брызжет таким поносом, что мы залили им себя по самые уши). Они, как и мы, любят вкусно поесть, хорошо выпить, расслабиться и погулять в конце рабочей недели. Короче, я пришел к выводу, что французы, как это ни парадоксально, мало чем отличаются от нас. И как только я к нему пришел, пришел конец моей стажировке.
Был конец августа. Переполненный увиденным и услышанным, знаниями французского языка и, естественно, ожиданием встречи с родными, я приезжаю с коллегами поездом из Гренобля в Париж, откуда мы должны были вылететь на следующий день в Москву. На вокзале нам сообщают потрясную новость: руководство университета дает нам неделю на знакомство с Парижем и предоставляет бесплатно студенческое общежитие. Всеобщее ликование, крики «ура!» мужчин и визг женщин. Париж! Целая неделя! Мы все от этого обалдели. И даже верить в это поначалу не хотели. Когда нас привезли в общагу, мы побросали вещи по своим комнатам и кто куда. Я − в метро.
Метро меня просто поразило: вагончики маленькие, 1 и 2 классы, для курящих и некурящих, двери надо открывать самому ручкой, остановки короткие, как трамвайные, эскалаторов нет, длинные узкие запутанные переходы и совсем другие запахи, чем в нашем метро. И, вообще, оно показалось мне каким-то сереньким и невзрачным по сравнению с мраморно-статуевым великолепием московского.
Первым делом на Пигаль − так хотелось если не вкусить, то хотя бы поглядеть на этот тогда запретный для нас, советских, плод. А потом были Инвалиды, Монмартр, Эйфелева башня, Пантеон, Лувр. Я бродил по Парижу и наслаждался, один, этим прекрасным городом. Хотя чувства новизны, как ни странно, не было. Мне казалось, что я уже когда-то ходил по этим местам с героями Дюма, Гюго, Бальзака, Мопассана, а сейчас только освежаю давние воспоминания.
Прошло два дня. А на третий я вдруг с тихим ужасом обнаружил, что в кармане у меня из оставшихся от Гренобля 100 франков в наличии только 35. А жить еще целых пять дней! И я сам себе объявляю рамадан. К вечеру мне стало тоскливо и муторно на душе, глаза больше ни на что не хотели смотреть, и только кончик носа поворачивался в разные стороны, реагируя на кулинарные запахи, как инфракрасная головка самонаведения реагирует на сопло самолета.
Около восьми вечера я уже собрался снова нырнуть в подземку и вернуться в общагу, попить водички и лечь баиньки, как вдруг кто-то окликает меня приятным девичьим голосом: “Толя!”
Оборачиваюсь. И кого же я вижу! Московских знакомых: Эллу − симпатичную пышненькую чернобровоусую и черноволосую армяночку и Иру − стройненькую блондинку из дома, где я раньше жил (они работали в нашем посольстве в Париже). Я не видел их лет шесть. Можете себе представить наше изумление: столько лет не встречаться в Москве, а тут, простите за выражение, у черта на куличках! Вот ведь как мир тесен! Естественно: ля-ля, тополя, сколько лет, сколько зим, каким ветром, как и почему, надо же, гора с горой и так далее, как в Италии.
А случилась эта удивительная встреча на Елисейских полях, напротив ресторана Fouquet’s, если мне не изменяет память, название пишется именно так. Тогда я не знал, что здесь собиралась парижская богема. На тротуар из ресторана были вынесены столики, за ними сидел народ и боролся с духотой вечера разными охлаждающими напитками. Как сейчас помню, столики были белые и стулья-кресла с подлокотниками тоже белые, только с дырками в сиденье и в спинках.
Я предлагаю своим подругам (я употребляю слово подруги, чтобы не повторять часто слово девушки: пишущий должен стремиться избегать плеоназмов) выпить по кружечке пивка за встречу. Иначе я поступить не мог. Это же в природе вещей, которые маешь, когда берешь в руки. Мы садимся за свободный столик. Из ресторана тут же выбегает гарсон, будто он наблюдал за нами и только ждал момента, когда мы усядемся. Как выяснилось в конце, он оказался югославом. Он приносит кружки с белыми шапками пены. Я делаю большой глоток, и уровень в сосуде уменьшается на половину: ведь целый день во рту росинки не было. Я делаю выдох и собираюсь сделать последний опорожняющий глоток, чтобы тут же заказать еще кружку, но тут у меня в голове загорелся красный светофор. Стоп! У тебя же франков всего на три кружки с небольшим, а джентльмены с дам не берут! Я ставлю кружку на стол и закуриваю, не забыв, естественно, спросить разрешение у дам, как кто-то из них, сейчас уж не помню, вскрикнул:
− Толь, Бельмондо!
− Какой Бельмондо?
− Ну, тот самый, артист кино!
− Ну да?
− Правда! Посмотри направо, через два столика, двое в джинсовых костюмах.
Медленно, я же воспитанный человек, тем более прослушавший курс французской цивилизации, поворачиваю в указанном направлении голову. Точно, он. А рядом с ним какой-то дядя с черной бородищей и с сигарой. Как выяснилось позднее, режиссер, фамилию не помню, врать не буду, но только не Рене Клер, а то вы мне не поверите. Скажете, что я вам лапшу вешаю, что в жизни так не бывает, чтобы встретить сразу двух знаменитостей. Так вот. Слушайте дальше. Сидят эти оба и спокойно беседуют. Режиссер сигарой попыхивает, а Жан-Поль Бельмондо или Жэ.Пэ.Бэ., как ласкательно называют его французы, вальяжно откинулся на спинку. Нога на ногу, волосы курчавые, нос острый, взгляд проникающий, прямо как в кино. Первый раз в жизни я видел наяву живого артиста. И всего через два столика от меня, можете себе представить. Гляжу я на него восхищенно-неверящим взглядом и слышу:
− Толик, попроси у него для нас автограф.
− Да вы что, девчонки, того? Он же пошлет меня куда подальше! Идите сами!
− Толенька, ну пожалуйста, чего тебе стоит. Мы стесняемся, у нас плохой французский, а ты так спикаешь, − льют они бальзам на мою предстательную железу тщеславия. И я сделал жест им навстречу. Хотя это было для меня непросто, доложу я вам, и объясню почему.
После армейской службы в знойной Кушке я, провинциал, волею судьбы, упорно толкающей меня на путь изучения французского языка (судьба знала, что у меня есть к этому способности), оказался в Москве в Военном институте иностранных языков, где и встретился с моей будущей женой Эвелиной. Она работала секретарем-машинисткой на кафедре арабских языков. Бедра − амфора, талия − четыре моих ладони (переведите их в сантиметры и тогда вы поймете, что это была за талия), грудь − балкончик в стиле вампир, на голове пшеничный начес, вся такая воздушная из себя и при всем при этом рассудительная и мудрая не по годам. Когда я увидел ее в первый раз, на ней было модное по тем временам красное демисезонное пальто со стоячим воротником. Красный цвет для молодого бугая, каким был я, − это вооще! Коррида! А поклонников вокруг нее увивалось! Причем, в основном, офицеры. Помню, был даже один лейтенант − рыжий грузин с синими глазами, можете себе представить. Я с ним раз даже подрался из-за нее. И все ребята разбитные, за словом в карман не лезли. А я в ту пору был страшно застенчивый и неуклюжий в отношениях. Целый год она держала меня на расстоянии вытянутой руки, но однажды снизошла и пригласила на обед к ее родителям. Вид прекрасно сервированного стола: стаканы, фужеры, рюмочки, расписные тарелки и тарелочки, салатницы и всякие разные приборы, каких я раньше в глаза не видел, выбили меня из колеи. От смущения и переполнявших меня чувств я пролил тарелку борща на белоснежную скатерть с вышивкой и уронил рюмку под стол. К счастью, она упала на ковер и не разбилась. Я нагнулся, чтобы ее поднять, и раздавил ее ногой, а когда разгибался, чуть было не опрокинул стол спиной. Я думал, это конец. А оказалось, что это начало. Ей стало меня жалко. Женщины всегда жалеют незаконченных мужиков. Она поняла, что без нее я пропаду. И взяла меня в свои руки. Результаты ее десятилетних усилий были у меня на лице и на других частях тела. Я во многом изменился, стал решительнее, нахальнее, и все-таки не до такой степени, чтобы осмелиться попросить автограф у женщины, не говоря о мужике. Но если женщины просят, то снегопад, снегопад…
И я беру себя в руки, ставлю себя на ноги, двигаю ногами к столику французов и говорю обоим текстуально следующее. На чистом французском языке: − Добрый вечер, месье! И, обращаясь уже к одному Жан-Полю:
− Мсье Бельмондо, посмотрите на девушек вон за тем столиком, брюнетка и блондинка. Так вот, они писают кипятком от сжигающего их нутреного неуемного желания заиметь автограф великого французского артиста кино. Не могли бы вы оказать им такую любезность?
Как это у меня получилось? Почему я выдал такую замысловатую тираду? Не пойму до сих пор. В переводе на русский это звучит несколько витиевато и напыщенно, согласитесь. Но в тот момент на французском это показалось мне контекстуально уместным и созвучным слогу Сан-Антонио, книгами которого я в то время зачитывался, а сейчас набрался нахальства переводить их на русский язык. К тому же из стилистики я знал, что во французском языке разговорный и литературный стили речи не так резко противопоставлены друг другу, как в русском языке (так, по крайней мере было в то время). И вообще, когда выдаешь на французском языке подобные эвфемизмы, они приобретают новые грани, начинают играть новыми красками, ласкают твой слух, придают уверенность в себе и производят впечатление. И я его произвел, впечатление. Я моментально это уловил по эрекции Ж.П.Б. на мои слова. Эрекция у него получилась неадекватной. А какая, хотел бы я знать, она была бы у вас, если бы к вам подошел какой-то парень и сказал вам то же самое на чистом русском, а вы бы не знали, что он нерусский?
− Вы, собственно, кто такой? − с несвойственным ему по фильмам модуляторно-интонационным рисунком в голосе спрашивает он меня.
Я в ответ:
− Прошу прощения, мосье, что не представился. Я русский, преподаватель французского, возвращаюсь в Москву после стажировки в Гренобльском университете. Гулял по Парижу, неожиданно встретил подружек, москвичек. Они увидели Вас, вот и попросили меня… А я Вас…
− Вы что, правда, русский, из России? Если сказать честно, то обличьем я мало походил на русского: темные, почти черные, отросшие почти до плеч, кудрявые волосы, как у цыгана, нос горбинкой, смуглое лицо. От русского во мне, пожалуй, были только глаза (тогда они были голубыми, а сейчас порядочно выцвели). Видя такое к себе недоверие со стороны столь почитаемого и обожаемого за пределами Франции человека, я предъявляю ему в качестве подтвердительного документа свой студенческий билет, выданный мне в Гренобле.
Он разворачивает его, скептически хмыкает и говорит:
− Что-то я не вижу у Вас здесь никакой национальности. Все так же на «Вы», но уже смотрит на меня вопросительно подозрительно, как в фильмах, где он играет фликов. И его собеседник с бородой и сигарой тоже.
− Не может того быть! − восклицаю я и беру у него свой документ. Все точно. В графе “национальность” пусто. А я два месяца ходил с этим билетом и не обратил на это внимание. Я внутренне скукожился, конфузливо задергался от неловкости, а наружно стал лихорадочно шарить во внутренних карманах пиджака. Я обычно кладу паспорт в левый карман, а тут, в этой кризисной ситуации, я перепутал все стороны света и начал с правого, хотя он оказался в левом, где ему и положено было быть. Достаю я из левого свой серпастый-молоткастый и гордо протягиваю ему. Он внимательно читает, потом вдруг как захохочет своим бельмондовским смехом, вы же знаете как он умеет смеяться, и незамедлительно приглашает меня присесть. Я сбрасываю с себя груз пережитых минут неприятного ощущения, внутренне, конечно, наружно это никак не проявилось, и сажусь за стол. А девчонки глаз с нас не спускают. Они даже пиво перестали пить, гадая про себя, выгорит у них, то есть у меня, или нет, это дело с автографами.
Жан-Поль спросил, что я предпочитаю на аперитив. Я ответил, что мне все едино, лишь бы это было французское. Он предложил кир руайяль, и я принял предложение. Помню, мы о чем-то долго, минут тридцать, а может меньше, говорили. О чем? Не помню. Он задавал вопросы, а я отвечал. Что-то. Так я волновался. Единственное, что помню отчетливо, будто это было вчера, это то, что он пригласил меня на уик-енд в свое загородное поместье, где у него, это он мне сам сказал, жил в то время и тренировался, набирая форму после отлучения от бокса за отказ воевать во Вьетнаме, Кассиус Клей, по прозвищу Мухаммед Али.
Я с радостью принял приглашение, поблагодарив его за оказанную честь, и напомнил ему об автографах, но в более усеченной форме, посуше, так сказать. Он опять рассмеялся и сказал, что долго еще будет помнить эту историю с автографами для москвичек. Но я в этом сомневаюсь, иначе он бы где-нибудь об этом упомянул. А может и упомянул, кто его знает, ведь он столько дал интервью за свою жизнь. Да разве их все перечитаешь!
Я позвал девушек, представил их, и он поставил, а они получили то, что хотели: одна на книгу, другая на конверт. Потому что в тот момент ничего другого, на что можно было поставить автограф, у них при себе не оказалось. Я тоже попросил поставить мне и протянул ему свой студенческий билет без национальности. И он расписался на задней стороне. На этом мы распрощались с ним до уик-енда.
Потом девушки пошли меня провожать до метро, хотя это следовало бы по правилам хорошего тона сделать мне. Но они в данном случае были хозяевами, а я гостем, который не знал города и мог потеряться. По дороге я невзначай обмолвился о своем бедственном положении, и они сделали мне ответный жест. Если ты к женщине с добром, она мимо этого добра никогда не пройдет. Так и они не прошли. No pasaran! Они пригласили меня к себе, и я пошел с ними. В конечном итоге, все же я их проводил, только не до дома, а домой. Они наготовили всякой всячины-вкуснятины и старались впихнуть в меня как можно больше всего, чтобы у меня создался неприкосновенный запас. Вот так они отблагодарили меня за автографы их любимого актера.
В загородное поместье к актеру я, конечно, не поехал, о чем до сих пор сожалею. Иногда я достаю свой студенческий билет, смотрю на роспись Бельмондо и с чувством благодарности вспоминаю его. Он, не ведая того, в своем роде спас меня если не от голодной смерти, то, во всяком случае, уберег от какого-нибудь неблаговидного поступка, до которого я мог опуститься с голодухи. Я, конечно, шучу, но в каждой шутке, как говорится, есть доля шутки.
Москва, 2000 год.
Игорь Корсун, З-78
СПАСИБО, ЕВГЕНИЙ. АНАТОЛИЙ ВСЕГДА БЫЛ КРАСАВЕЦ И ОРЕЛ.
Александр Белов, З-74
Большое спасибо.
Анатолию Александровичу респект.
А. Белов, З-74
Мигачеву уважение и спасибо за рассказ
1972 год — мы учились на 4 и 5 курсе, а Мигачев преподавал нам общий перевод по учебнику Гака. Хорошо преподавал, и личность он замечательная, Человек. В крайний раз встретил я его на авиасалоне в Ле Бурже в начале нулевых годов, сохранилось фото на память об этой встрече.